Латвия старается

Есть просто мир, есть — «преступный мир». Две, слава Богу, неравномерных части, любое пересечение которых подпадает под действие уголовного закона. Там, почти всегда, представители «просто мира» проходят по графе — «потерпевшие». Находиться именно в этом ситатусе, конечно, никто не хочет и поэтому вот уже много десятилетий законопослушное население напряженно думает: как бы обезопасить себя от статистически небольшой, но очень активной, креативной и жестокой криминальной кагорты.

Жестче реагировать и круче изолировать? Популярная методика. Авось, попав на годы в место, где радости бытия сжимаются до пачки сигарет или лишнего часа прогулки, преступник скажет себе: нет, я больше не буду бякой, я больше не хочу смотреть телевизор два часа в неделю и есть, что дают, а не что хочется.

Меньше наказывать и чаще объяснять оступившемуся всю абсурдность совершенного им проступления с точки зрения общечеловеческих норм и экономического несоответствия полученной прибыли неминуемому наказанию? Всеми силами и средствами помогать вернуться в лоно общества, семьи, церкви? Наверное и так тоже можно… Каждая страна выбирает свой путь.

Американская и частично британская доктрина: «Если преступника нельзя исправить, то его хотя бы можно обезвредить, изолировав от общества».

Финская доктрина: «Пенитенциарная система не помогает снизить общественный ущерб от преступности, но мы хотя бы можем снизить общественный ущерб от самой пенитенциарной системы».

Искренне жаль, но ни тот, ни другой путь в ворота «Города солнца» не упирается. Статистика отвратительная и пугающая. В развитых европейскимх странах 40-45% вышедших на свободу, в течении года возвращаются с кровати на нары. В США 77% отбывших наказание не проводят на воле и пяти лет — опять оказываются за решеткой.

То есть, главная задача — возвращение обществу нормальным впервые оступившегося (каждый из преступников когда-нибудь попадается впервые) выполняется слабо. То ли от того, что сама задача в принципе невыполнима, то ли от того, что светлые умы пока не придумали, как ее выполнить. И результат напрямую не зависит от вложенных государством средств, куда бы они не были направлены: или на то, чтобы сделать стены тюрем повыше, или на задушевные беседы профессиональных психологов с профессиональными оступившимися.

Латвийский путь, на первый взгляд, ближе все-таки к финскому. Здесь уже 15 лет как работает Служба пробации. Созданная она на основе европейского и канадского опыта. Ее «клиенты» — условно-досрочно освобожденные, приговоренные к общественным работам… примерно 25% от общего числа осужденных. Сотрудники службы надзирают, проверяют, контролируют. Они же стараются помогать с трудоустройством и жильем.

Проще объяснить с помощью канцелярской формулировки: Пробация — это комплекс мер социально-правового воздействия на лицо, совершившее преступное деяние, включающий надзор за лицом, условно осужденным или условно-досрочно освобожденным из мест лишения свободы, а также исполнение такого уголовного наказания, как принудительные работы и принудительные меры воспитательного характера — общественные работы, содействие восстановлению справедливости и внесудебного урегулирования уголовно-правовых отношений, ресоциализация лиц, совершивших преступление, с коррекцией их поведения и оказанием постпенитенциарной помощи лицам, отбывшим наказание в виде лишения свободы. Данный комплекс мер выходит далеко за пределы чисто правового воздействия, так как включает в себя такие меры, как коррекция поведения и оказание моральной и материальной поддержки лицам преступившим закон.

Работает ли эта система? Конечно работает. Достаточно ли ее, даже самой продвинутой, чтобы сократить преступность? Конечно недостаточно. Из семидесятипяти не охваченных пробацией процентов (да и сама пробация не панацея) минимум половина снова «пойдет на дело» и снова сядет, и обязательно воспитает за решеткой себе приемников, которые в свою очередь… В общем, поток не остановится.

Андрей Б. (48 лет. Четыре судимости)

Не, ну у меня же первая условно была, вторая — на поселях. По глупости, короче. Ты приколи, бухнули, грузовик, ЗИЛ, угнали с территории и утопили в канаве через километр. А потом, год прошел, его же опять. Ворота пробили, как в кино. Круто! Ну следующие уже реально получил: мужика гопнули по пьяне, много получил, столько не живут. А освободился — нормально вроде, работал там как-то, лет шесть или семь вообще без залетов, жениться собрался… Она тоже… ну срок был у нее. Короче, за неделю до свадьбы, посидели хорошо, пошли чисто пройтись. Ей шуба на бабе понравилась… Ну и… ты понял, да?

Не мы такие, жизнь такая. Мне тоже там, мать пока жива была, психолога приводила прям домой. И что? Короче, я тоже таким быть могу, психологом. Не знаю, сколько она ему денег дала, не сказала. Перед шубой это было. Херня это все. Сам живешь и никому до тебя дела нету, если только за бабки. Ту не знаешь, сколько психологи берут?

Будет ли у этого человека пятая судимость? Скорее всего будет. То ли родители не объяснили, то ли просто карта именно так легла. Четыре судимости, а профессиональным преступником язык назвать не поворачивается. Дурак? Та женщина, с которой он шубу снимал, наверняка так не думает. И не жалеет его ни капельки. Не за что жалеть.

Государству до таких дела тоже немного. Нарушит — посадим. Общество? Да подавляющее большинство скажет: мы вам налоги платим — извольте изолировать от нас, нормальных, вот это вот существо, опасное и непредсказуемое. И государство изолирует, будьте покойны. Решетки крепки, охрана бдит, 27 евро в сутки на каждого заключенного (во столько обходится содержание) из бюджета выделено. Спите спокойно, дорогие граждане. И граждане спят. Не все. Есть те, кто не хочет, чтобы у нашего героя была пятая судимость. Очень их мало.

Мартиньш, молодой капелан, в джинсах, майке и сандалиях на босу ногу проводит мини-экскурсию. «Здесь у нас мастерская столярная, здесь — продаем (массивная деревянная мебель расставлена вдоль стен), тут, когда ремонт закончим — бистро будет, а тут рекламное агентство, есть у нас желающие заняться этим.»

Дом Рижской думой выделен, за аренду платить не надо. Предназначен… Лучше пусть Мартиньш сам расскажет.

— Мы себя называем Открытый дом святого Луки. Это на плакате не осел, это бык с крыльями — символ евангелиста Луки. Но мы себя не позиционируем, как религиозное общество, скорее, как негосударственное. Потому что тогда мы можем намного больше с людьми срабатываться. И с нашими клиентами потенциальными и партнерами. У людей есть стереотипы о религии. И когда они слышат «Святой Лука» — начинают с нездоровым интересом смотреть: что тут какая-то секта? У нас общество так мыслит. Например в Штатах там каждый госпиталь Святой Марии, Святого Луки… Там никто не спрашивает, что это такое.

Тут мы занимаемся бывшими заключенными и их семьями, если они хотят тоже. Ресоциализация. Это такое круглое понятие. Человек ведь не только плоть, но и душа. И если мы видим, что человеку мало только работать, чтобы жить, что ему нужно учиться и отдыхать, искать новое общество — ему нужны возможности, чтобы реализовать свой внутренний потенциал, который сначала нужно открыть. И мы помогаем людям и в культурном воспитании, и в социальном воспитании, и в психологии, и юристы помогают проблемы решать. И конечно заниматься ремеслом: или деревообработка, или по строительству, или вот бистро намечается, там еще будут места, где люди смогут работать.

Правда одной работы мало. У нас очень многие приходят и говорят: только работу мне дайте, больше ничего не надо. Мы помогаем конечно. Они начинают и через пару месяцев или запой, или азартные игры. Не знают как деньги тратить, что с ними делать вообще. Он заработал, а умеет только бутылку купить или автоматы крутить. Ничего больше. Нет интересов. Все сужено. Поэтому нужно помочь человеку узнать, раскрыться. Этим занимаемся.

У нас нет денег. Мы пытаемся пожертвования привлекать. Партнеров заграничных ищем. Фонды. Гранты. Второй год мы этим занимаемся, но какого-то конкретного помощника пока не нашли. Сами, нас трое, зарплаты никакой не получаем. Государство заинтересовано, очень радо, что мы работаем, но когда речь заходит о деньгах… сразу все тормозиться. Системы нет.

А мы иссследование сделали — сколько обходится государству один заключенный и сколько бы государство получало, если бы он был у нас. Если бы стал законопослушным человеком. То есть, выгоднее нам выделять куда меньшие деньги на ресоциализацию, чем потом платить за содержание в тюрьмах. Наша программа так построена, что если он год проведет с нами — мы ему помогаем найти работу хорошую, жилье даже. И у него за этот год круг знакомых поменялся уже. Больше возможностей начать жизнь сначала.

Мы не панацея, конечно. Цифры по рецидиву высоки во всем мире. Но в тех странах, где ресоциализация развита, процент повторно возвращающихся за решетку гораздо ниже. Преступления конечно всегда были и всегда будут. То есть, строить бизнес на ресоциализации вроде бы очень выгодно — всегда будут клиенты. Только за них никто не будет платить. Плохой бизнес.

Наш смысл в том, что если мы можем помочь даже одному человеку, предотвратить хотя бы несколько преступлений — мы реально помогаем обществу. Вокруг нас становится безопаснее жить.

К нам люди и сами приходят и социальная служба посылает. Мы говорим с ними, и если они принимают наши условия — подписываем договор и начинаем работать. Смысл заниматься, есть только с теми людьми, которые сами хотят меняться. Из под палки здесь не получится.

Сейчас у нас четыре клиента. Я их так называю. Но вообще вокруг нас несколько десятков людей. Это те, кто отсидел и пытается как-то построить свою жизнь. Мы им помогаем, чем можем. Нормально стали работать только с апреля, когда наши специалисты (психолог, социальный работник) начали получать пусть небольшую, но зарплату, от Рижской думы. На пол года у нас договор с городом и если мы покажем, что у нас получается — они могут помогать больше.

Вообще, тех, кто хочет вернуться к нормальной жизни и пытается это сделать — десятая часть.

Библейская такая цифра. Люди, пока сидят в тюрьме, они просто выживают. Да, строят иллюзорные планы. А вот, когда выходят и эти планы рушатся, человек остается ни с чем, ни где. И тогда, может он готов принять помощь. Хотя… в большинстве своем эти люди не хотят никакой помощи. Такое воспитание, понятие о достоинстве: все сам, все сам, никому не доверяю! Может, когда обламывается в десятый раз — тогда только готов сказать своей гордыне: стоп! И попросить помощи.

Анна Л. (Бывшая заключенная. Клиент центра)

Я здесь два с половиной месяца. Не знала про этот центр. Люди не знают. Мне монашки сказали. Приходила к ним покушать, помогала потом убрать. Сестра Рамона мне этот адрес дала.

Жизнь так сложилась. Мама умерла, когда мне год был. Тяжелое детство. У меня нет крыши над головой, я ночую в женском приюте, но там надо в восьми утра уходить и до семи вечера быть на улице. А так, я могу находиться здесь, помогать, отдыхать, читать, с психологом общаться. Тут группа «Взрослые дети». Ты учишься понимать себя, исправлять себя. Я вижу любовь, моральную поддержку. В тебе заинтересованы, тебе хотят помочь. От этого сам поднимаешься.

Возможность подработать те же два часа.

Без этой программы очень тяжело. Эта программа реально помогает людям. Когда человек остается вообще никак и ни с чем — одному выкарабкаться практически невозможно. Нужны подпорки. Как костыли. А их нету. Я вот человека знаю, он пьет и сам справиться не может. А здесь есть тоже группа «алкоголиков». Ему сюда ходить надо.

Если бы я была бы в такой программе десять лет назад — жизнь бы по другому сложилась.

— Тюрьма не исправляют человека — это всем ясно. И государству это ясно. И в разных странах есть разные системы реабилитации, принудительной в том числе. Но пока никто не нашел золотой середины. Потому что человек индивидуален. Одного можно заставить и ему потом даже понравится, а другой наоборот будет противится любому принуждению.

У нас достаточно хорошая служба пробации. Проблема в том, что туда приходят только 25% тех, кто освобождается. Еще это государственная служба. Значит — масса бумажной работы. Там человек между нормативными актами просто пропадает. Реально поговорить, вникнуть в его проблемы — просто нету времени. И в мире везде к госслужбам подключается гражданское общество, понимающее, что нужно помогать. В Латвии этого конечно нет. Таких, как мы есть еще несколько, но работают как общины, кормят, ночлег предоставляют. А такие, чтоб четко работать на реабилитацию — мы одни. Дневной центр.

Русские и латыши? Мы различия не делаем. И государственные службы не делают. Рабочий язык, конечно, латышский, но инспектора работают на обоих языках. Нет проблем. Они тоже хотят помочь. Дают адреса, планы. Другое дело, что водить бывшего заключенного за руку — у инспектора времени нету, а сам человек просто не умеет «правильно ходить». Тут бы волонтеры могли помочь, такие как мы могли бы…

Государству конечно нужно учиться делиться деньгами с негосударственным сектором. Деньги есть. И из Евросоюза деньги есть на разные программы. Надеюсь, что как-то сможем объяснить, что на государственные деньги делаем лучше государству. Мы работаем в этом направлении и видим понимание. Просто все не так быстро происходит, как хотелось бы. Очень все индивидуально по странам. У голландцев опыт интересный, тюрьмы пустуют. Однако, применим ли их опыт к нам? Не знаю.

Знаю только, что отношение общества менять необходимо. Чтобы не думали: «Ой, там звери за решеткой!» Там люди! Подавляющее большинство из них, я ведь хожу в тюрьмы, как копелан, разговариваю, не знают, как вырваться из этого круга.

Когда мы отремонтируемся — будет 20 клиентов в год.

Поможем что-то заработать, найти жилье. Но, пока сам не захочет жить нормальной жизнью — ничего не получится. Выбор за человеком. Мы можем только показать ему возможности.

У нас был плей-бек театр. Как они играли! Они не видели такого никогда! По сорок-пятьдесят лет прожили, а ничего не видели. Как дети!

Ояр С. (Полицейский с 30-летним стажем)

Знаешь, я «за». Я за то, чтобы не только мы ими занимались. И, по большомы счету, все равно, как там будет что называться. Пусть христианская, пусть мусульманская, пусть благотворительная, пусть общественная. Если они с улицы одного, двух, пятерых уберут — каждому по медали. Пусть подключаются люди. Они чего, они только, когда уже произошло все, кричат «Полиция! Полиция!». Не хотят сами, пусть денег дают тем, кто занимается. Потому что, я поймаю, осудят его, а через год, пять, десять он где? На том же месте он и тем же самым занимается. Мне это надо?А тебе? Людям это надо вообще? Такая вот ситуация…

«Литовские тюрьмы — это криминальные университеты».

В Литве всего 11 исправительных учреждений, из них четыре следственных изолятора, один из которых совмещен с тюрьмой строгого режима, одна колония (в Литве это называется исправительный дом) для несовершеннолетних, одна для женщин и шесть для мужчин, рассказала «Спектру» старший специалист отдела ресоциализации и пробации Департамента тюрем Аудре Мишейкиене. Есть больница для заключенных, а также четыре реабилитационных учреждения открытого типа при исправительных домах, так называемые дома на полпути на 20 человек каждый, которые готовят заключенных к УДО.

На конец первого полугодия 2018 года численность заключенных в Литве немного не дотягивала до 6 тысяч, в конце прошлого года их было почти 6700 (в том числе 331 женщина). Литва лидирует по удельному весу заключенных среди стран ЕС: 235 на 100 тыс жителей. В прошлом году реальный срок получили 275 осужденных за воровство, 179 за грабеж, за убийства — 163, за незаконный оборот наркотиков — 161. Большинство заключенных осуждены на срок 1-3 года. Аудре Мишейкиене сообщила «Спектру», что статистика рецидивизма не ведется: «Пару лет назад это было легче делать, потому, что одна колония у нас предназначалась для впервые осужденных, теперь этого разделения нет». Также, по ее словам, нет данных по этническому составу и языку домашнего общения. Всего 114 иностранцев сидят в литовских тюрьмах.

В исправительных домах заключенные живут в блоках типа общежития и перемещаются свободнее, чем в тюрьмах камерного типа: могут переходить из одной камеры в другую. Обеспечивать занятость обязано госучреждение под названием «Наши ремесла», но на нем работали в первом полугодии только 1243 человека, еще 1016 — внутри исправительных учреждений уборщиками, разносчиками еды и так далее. Однако у должников определенная часть заработков списывается. По этой причине многие избегают работы, говорит Мишейкиене, однако неуплата долга может стать причиной отказа в УДО. Можно получить среднее общее или профессиональное образование, это особо поощряется.

В учреждениях открытого типа 99% работающих, они имеют личный счет и содержат себя сами. В этих учреждениях их готовят к условно-досрочному освобождению без адаптационного периода. За последние годы условно-досрочно освобождались 25-27% заключенных, в последнее полугодие 24%.

Евгений Рыльсков, старший специалист в отделе ресоциализации и пробации: «Я знаю, что в Латвии, к примеру, законы более ориентированы на общественные работы, чем на тюремное заключение. Коллеги из Латвии рассказывали, что это не универсальный выход, поскольку осужденные имеют массу социальных проблем, страдают алкогольной и наркотической зависимостями, и такое наказание неэффективно. У нас общественные работы назначаются реже. Хотя и сейчас в Литве под наблюдением службы пробации людей находится больше, чем в Латвии.

В крупных городах на одного инспектора приходится от 50 до 100 клиентов. Первым делом сотрудник службы пробации совместно с клиентом составляет индивидуальный план ресоциализации. Для освобождающегося по УДО или осужденного с отложенным сроком оценивается риск совершения нового преступления и оценка криминогенных потребностей. «Если есть проблемы с поведением или мышлением, мы его уговариваем участвовать в когнитивной программе, — поясняет Рыльсков, — человека, например, учат, как избежать насилия в семье, как менять свое мировоззрение, преодолеть трудности общения в семье. Служба пробации сама своими силами не может обеспечить клиентам всех этих услуг, нам помогают социальные партнеры».

На что может рассчитывать освободившийся? В Вильнюсском районе он может получить на месяц бесплатный проездной. Если у него нет денег, он может получить единовременную выплату в 76 евро. На выходе из исправительного учреждения ему выдают билет до места, в которое он освобождается, одежду, продуктовый паек и адреса пунктов, в который он может обратиться за помощью. Если срок подошел к концу, а жить негде, они могут обратиться в католическую благотворительную организацию Caritas или гражданскую НГО «Организация помощи заключенным». Но сотрудники департамента признались: «Дружим мы больше с Caritas».

Единственная НГО, целенаправленно занимающаяся помощью бывшим заключенным, найденная «Спектром» в Литве — это «Литовская организация помощи заключенным». Уже 27 лет в ней бессменно председательствует юрист Йонас Сташинскас. Она соседствует на улице Панерю с уже упомянутой Caritas. Сташинскас признается, что с католиками-благотворителями у него периодически происходят споры по поводу бессистемности оказываемой бывшим заключенным помощи, попадающим к ним в категории бомжей. Его собственный центр представляет собой несколько рядов мастерских, учебных залов, библиотеки.

«В литовской пенитенциарной системе сейчас происходит настоящий переворот, — рассказывает Сташинскас, — Генеральная прокуратура совместно с Бюро уголовной полиции провела расследование в исправительной колонии Правенишкес и обвинила ряд лиц в организации преступного объединения. Окружной уголовный суд Вильнюса уже рассматривает это дело, скоро вот-вот начнутся заседания. К обвиняемым применили закон, принятый около десятка лет назад, аналоги которого в других странах, например, в Италии, применяются для борьбы с мафией: если человек, не будучи виновным в убийстве, признает свою вину, свидетельствует против подельников, идет на сделку со следствием, его освобождают. Иначе нельзя разрушить мафиозную структуру. Это очень тяжелая статья: максимальное наказание до 20 лет или пожизненное заключение».

Следствие в исправительном доме на 2 тысячи человек недалеко от Вильнюса велось несколько месяцев. По делу «Правенишкской мафии» арестованы 16 человек, в том числе старший инспектор тюремного отдела криминальной разведки. Они обвиняются в убийствах, пытках и изнасилованиях, распространении наркотиков, вымогательствах и множестве других преступлений. Утверждается, что организаторы продвигали свои собственные правила поведения субкультуры преступного мира, полностью игнорируя официальные нормы исправительного учреждения.

«Вы понимаете, что такое преступное объединение, которое действует в тюрьме?! — восклицает Йонас Сташинскас, — Наша пресса сейчас так и пишет: заключенные овладели тюрьмой. Это редчайший случай. Бывает, что тюрьмы захватывают вооруженные люди. Они держатся обычно не больше недели. Следствие зафиксировало существование этого объединения в течение 6 лет, с 2011 по 2017 годы, но оно действовало и раньше».

Йонас Сташинскас утверждает, что такая ситуация стала возможна из-за того, что систему на уровне департамента тюрем и минюста пронизали коррупционные отношения. Масштабная коррупция в Департаменте тюрем вскрылась в 2017 году, в результате скандала вынуждена была подать в отставку министр юстиции и была уволена директор Департамента тюрем. Однако Сташинскас говорит, что расследование в Правенишкес не началось бы, если бы в 2016 году не сменился бы кардинально состав правящей коалиции.

«Чиновники якобы управляют, получают зарплаты из казны, — рассказывает Сташинскас, — а по существу заключенные, высшая тюремная каста, имеют право решать все основные вопросы своей жизни. Элита, человек двадцать, имеет отдельные камеры, в неограниченном количестве алкоголь, наркотики, к ним приходят женщины. Нам звонили из Норвегии по поручению одного «мафиози», живущему там вместе с семьей и попавшего в тюрьму, и просили ходатайствовать о его экстрадиции на родину. Вы можете себе представить, что могло бы заставить заключенного предпочесть литовскую тюрьму норвежской?» Однако, как только закон позволяет представителю тюремной элиты выйти по УДО, его освобождают, обеспечивая лучшими характеристиками, в то время как другим приходится досиживать срок до конца, замечает юрист.

Сташинскас говорит, что 50% преступников, отбывающих наказание в литовских тюрьмах — рецидивисты. Некоторых осуждают по 15-20 раз.

«Авторитеты» сеют в нижних слоях тюремного населения и свою идеологию: работа «позорна».

«В наших тюрьмах нет никакой ресоциализации, — говорит он, — вместо нее происходит криминализация». Вместо того, чтобы препятствовать совершению преступлений, заключение способствует их совершению, объясняет юрист. Среди источников доходов тюремной мафии — вымогательство у новичков, вынужденных под угрозами избиений перечислять деньги в «общак»: «бугор» — начальник карантина, в котором новенькие проводят два-три месяца,
— обещает охрану, хорошие условия, а дальше жестко: дает банковский счет, мол, звони, пиши, чтобы перевели деньги». Другой источник доходов — телефонное мошенничество в промышленных масштабах и организация преступления силами исполнителей на воле.

В сложившемся положении Йонас Сташинскас винит руководство страны, которому не хватило политической воли реформировать унаследованную от Советского Союза пенитенциарную систему: «В советской «зоне», в которой заключенные жили в огромных общих корпусах, тоже существовала кастовая система, но она не имела такого масштаба:

утром все встали, перешли из жилой зоны в рабочую и выполняют план.

Вечером обратно в жилой барак. Теперь работы не хватает, и все сидят в жилой зоне. Литва стала независимой, но люди-то остались, «воры в законе», традиции, «понятия». Чем заключенные в бараках занимаются в отсутствие работы? Они только и делают, что «базарят» о том, как совершить преступление и уйти от наказания. А когда срок подходит к концу, они обращаются к элите, которая руководит преступными группами на воле, причем не только на родине, но и за границей, в Западной Европе. Они «работают» «торпедами», провозя контрабанду через границу, или пополняют банды, обворовывающие торговые центры на Западе. Мы считаем, что литовские тюрьмы — это криминальные университеты».

Неудивительно, что администрация тюрем весьма неохотно пускала внутрь добровольцев: не нужны были лишние глаза в системе, в которой действуют преступные порядки. Даже и сейчас волонтеров в тюрьму пускают только в рабочее время, при том что все они работают где-то на основной работе. «Мы организовали проекты с европейским финансированием и в партнерстве со всеми тюрьмами, согласно которому желающие освободиться условно-досрочно могли приходить в наши мастерские работать, — рассказывает Сташинскас, — Но не смогли преодолеть воровские “понятия”: заключенные не хотели приходить работать. Я писал в департамент письма, просил ввести правило, чтобы комиссия по УДО учитывала отказ при вынесении решения, но напрасно. Я и нашему министру говорил, что нормальную систему чисто механически невозможно подключить к ненормальной. Мы реализовали проект с большим трудом и больше не стали пытаться. Мы очень заинтересованы в переменах, поскольку мы как общественная организация в нынешней ситуации работать нормально не можем. Ждем, когда они откроют ворота, чувствуем, что будем, наконец, полезны системе».

Новое руководство, по словам Сташинскаса, предпринимает вполне успешные попытки перехватить власть в тюрьмах. Однако он считает, что без переселения заключенных из общежитий в камеры, без расширения системы адаптации в «домах на полпути» радикальных изменений ситуации ждать не приходится.

Эстония: «Мы сломали систему понятий»

В Эстонии 210 заключенных на 100 тысяч жителей. В трех эстонских тюрьмах (в Тарту, Таллине и Виру) в прошлом году содержались около 2800 заключенных, из них около 130 женщин. В основном сидят за преступления, связанные с незаконным оборотом наркотиков и воровством, средний реальный срок — год и десять и месяцев. Под уголовным надзором находится более чем в полтора раза больше человек. Для половины заключенных родным языком является русский, для 40% — эстонский. Примерно 10% иностранцев.

Такие данные привел «Спектру» сотрудник минюста Эстонии Станислав Солодов. Они несколько отличаются от текущих данных Института исследований в области уголовной политики (ICPR): 195 на 100 тысяч, всего 2575.

Эстония реформировала свою тюремную систему: во всех трех тюрьмах есть закрытые, в основном, камерного типа, и открытые части. Получить более детальную информацию об устройстве пенитенциарной системы, в частности, службы пробации, нам не удалось: полутора переговоры с пресс-секретарем минюста Леаникой Либеон об интервью с ответственными чиновниками, попытки связаться с ними лично результата не дали, на высланные по просьбе Либеон вопросы нам не ответили.

Станислав Солодов единственный согласился на интервью. Он руководит проектом помощи людям, освободившимся из тюрьмы. Общие затраты — 1,8 млн евро. На эту сумму планируется обслужить 700 заключенных за четыре года: из примерно полутора тысяч человек, выходящих на свободу из эстонских тюрем каждый год, чуть более 10% могут рассчитывать на поддержку. Проект длится уже 3,5 года и на 85% финансируется Европейским социальным фондом. Минюст заключил договоры с четырьмя НКО, два из них предоставляют бывшим заключенным временное размещение в трех местах поселения, два — услуги менторов, которые называются в Эстонии «опорные лица».

Процесс начинается за полгода до освобождения и продолжается полгода после него. Тюремный чиновник оформляет официальный запрос в НКО, и через него заключенный знакомится со своим ментором. Упор в информационной кампании делается на сотрудников тюрем, контактирующих с заключенными, особенно на этапе освобождения. Для заключенных напечатаны брошюры и буклеты. В отдельных случаях используется помощь СМИ. К примеру, на юге Эстонии жители выступили против открытия дома для размещения бывших заключенных. «Мы дважды устраивали серьезные дебаты с людьми, с органами самоуправления, ездили на место, объясняли, разговаривали, но ничего не добились», — рассказывает чиновник.

В Эстонии по выходу из тюрьмы человек может рассчитывать на компенсацию затрат на дорогу до дома, а по приезду туда — на небольшое пособие от муниципалитета. «Оптимальный вариант встать на учет на биржу труда и получать пособие по безработице, — говорит Солодов, — но основная масса обитателей тюрем не привыкла общаться с чиновниками, часто ненавидит всех, кто связан с государством, от полицейских до социальных работников, и без ментора до биржи не дойдет. Спроси у него, что он будет делать после освобождения, он ответит, что найдет какую-нибудь работу. Однако в беседе обнаруживается, что он никогда в жизни легально не работал, или работал давно, навыки утратил или не имел никогда». Не способствует ресоциализации и слабая занятость в тюрьмах: некоторые в неделю отрабатывают всего пару часов, восемь человек из десяти не заняты активной трудовой деятельностью. Более половины страдают наркотической и алкогольной зависимостями.

Многие обременены долгами. «Человек сворует материалы со стройплощадки, сломает забор, нанесет фирме ущерб в размере 10 тысяч евро, — приводит пример чиновник, — Фирма подаст на него в суд и взыщет эту сумму. Плюс судебные издержки».

Именно поэтому, выйдя из тюрьмы, люди не стремятся на легальный рынок труда. В лучшем случае находят работу, за которую платят в конверте.

Государственные механизмы регулирования задолженностей в Эстонии довольно жесткие, и это касается не только заключенных, признает Солодов. Есть закон о личном банкротстве, но он настолько неудобен, что используется только в крайнем случае. Однако ментор, тем не менее, должен попытаться мотивировать подопечного «выйти из тени» и начать расплачиваться с долгами.

В Эстонии около половины однажды попавших в тюрьму возвращаются в течение нескольких лет. Самая высокая доля рецидивов среди тех, кто освободился по окончанию срока: в течение года 48% — 50% из них попадают на допрос по новому уголовному делу в качестве подозреваемых. Однако люди из группы наивысшего риска, которые пользуются услугами менторов, снова совершают преступление только в 39% случаев. «Расчеты я проводил сам, — говорит Станислав, — этот показатель внушает оптимизм, однако он хуже ожидаемого результата: мы поставили своей целью снижение рецидивизма до 30%».

Центры временного размещения различаются по размерам и концепции: один из них занимает этаж в пятиэтажном панельном доме, другой — двухэтажный жилой дом, третий представляет собой целый поселок. Некоторые занимаются реабилитацией бывших заключенных в стационарном режиме, другие предлагают адаптацию, и режим в них более свободный. Ежемесячно они принимают по 3-5 новых жителей, а всего в течение месяца там находятся 20-25 человек. В каждом работают консультант по задолженностям, психолог и другие. Задача их обитателей — найти работу и жилье. «С работой, насколько я понимаю, проблем ни у кого не возникает, — говорит Станислав Солодов, — А вот найти себе жилье к концу полугодия в Таллине, Тарту, Пярну, где недвижимость дорога, довольно сложно».

Менторы являются волонтерами в том смысле, что это занятие не является для них основным, однако они получают почасовую оплату и компенсацию транспортных расходов. Среди них есть, по словам Солодова, бывшие работники тюрем, криминального надзора, люди с социальным образованием. Однако и люди с опытом по другую сторону решетки.

Один из социальных партнеров минюста, «Балтийский институт предупреждения преступности и социальной реабилитации», основан в 2000 году и занимается помощью заключенным и реабилитацией зависимых. Социальной поддержкой заключенных руководит Эва Упрус. Она рассказывает: «Примерно 30% наших менторов сами за плечами имеют тюремный срок, у других сидели родственники или друзья, то есть, 70% волонтеров получили тот или иной опыт, связанный с тюрьмой. Мы начинаем работать с людьми в тюрьме и пытаемся продолжить после того, как они выходят из нее, потому что они возвращаются в общество, частью которого, как говорят многие из них, они никогда не были, и это сложно для них. В большинстве случаев этим людям негде жить, они утратили контакт с семьями или никогда не имели дома и поддержки семьи. Менторы проходят тренинг, который мы организуем в сотрудничестве с тюрьмой местными муниципалитетами. Они знают, в какие организации можно направить подопечных за помощью. Они также учатся проводить мотивирующие интервью, способствовать формированию у них социальных навыков, у них есть базовые знания психологии, духовной поддержки людей, они знают законодательство, могут помочь найти дополнительный доход и получить поддержку государства. Но все это они стараются делать так, что клиент сохраняет или наращивает независимость во время процесса». Далеко не все готовы продолжать сотрудничество по выходу из тюрьмы. «Это сложная среда: в Эстонии 80% людей, которые побывали в тюрьме, когда-либо в нее возвращаются, поэтому мы не питаем иллюзий, — признает Эва Упрус, — но иногда между ментором и его подопечным складываются теплые приятельские отношения на годы».

Пока организация участвует в проекте, она можем платить волонтерам, говорит Эва, но так было не всегда, и возможно, через год, после окончания проекта, им снова придется работать на голом энтузиазме. Добровольцев искали через церкви, университеты, просто по объявлениям в Фейсбуке. «Мы постоянно встречаемся и организуем конференции — говорит Эва, — Мы известная организация в нашей сфере, и люди нас находят достаточно легко, но главная проблема состоит в том, как удержать их, мотивировать, потому что многие интересующиеся обнаруживают, что эта работа очень тяжелая, и не находят в себе силы продолжать. Однажды мы провели обучение целого университетского курса социальных работников, и ни один из прошедших его так и не начал работать. Один раз после тренинга сходили в тюрьму и решили, что это не для них».

С подопечными подписывается своего рода протокол о намерениях, который предполагает, что обе стороны, как ментор, так и клиент, в случае, если что-то пойдет не так, могут прекратить процесс. Эва поясняет, что ментор не официальное лицо: не чиновник, не социальный работник, и это снижает предубеждение. Возможно, взаимодействие не всегда происходит нежно, говорит она, но ментор должен стараться проявлять терпение, потому что люди, находясь в тюрьме, подвергались насилию, у них возникали различные проблемы с чиновниками, с системой, государством.

Один из представителей сети менторов-волонтеров, действующей по всей стране, житель Тарту Игорь Штуц, рассказывает: «Если запрос поступил от русскоязычного заключенного в южной Эстонии, скорее всего, он попадает ко мне. Я через координатора получаю имя, фамилию и его дело, и иду на первое собеседование. Чаще всего люди обращаются за помощью, потому что им некуда освобождаться. Если есть куда, они строят собственные планы. Обязательное условие условно-досрочного освобождения — наличие конкретного местожительства, пусть временного, которое может предоставить негосударственная гражданская или христианская организация. Вторая проблема — погашение долгов. Достаточно редко человек просит помощи, потому что действительно боится опять пойти по старой дорожке. Если человек освобождается в Таллин из Тартуской тюрьмы, я узнаю о его нуждах и после освобождения передаю другому ментору — если он выходит на контакт после освобождения».

Судебные исполнители, которые пишут работодателям грозные письма с требованием перечислить им все деньги должника сверх установленного прожиточного минимума в 170 евро, создают большую нагрузку на бухгалтерию, говорит Игорь Штуц, поскольку требуют отчетов, и каждого такого работника приходится «считать» отдельно. Поэтому на работу должников берут неохотно. «Мы нашли такого работодателя, который соглашается на всю эту канитель», — говорит волонтер, — В прошлом году ужесточили закон, и банк списывает автоматически 20% от любой суммы сверх прожиточного минимума, мы не можем договориться о другом графике. А ведь у человека задолженность за квартиру, за то, за это, со здоровьем проблема: пенсию по инвалидности редко кому дают, а люди больные освобождаются. Ему нужно лекарства оплачивать, врача, а он даже еще на работу не устроился.

И если он даже начнет чуть-чуть зарабатывать, у него большую часть денег заберут».

Ментор — это не чиновник, подчеркивает Игорь, он не облечен ответственностью и не может брать на себя ответственность за человека и его поступки. «Мы фактически ни на что не можем повлиять, — сетует он, — Ко мне люди приходят в программу в адаптационный центр. Это христианская программа на базе некоммерческой организации, она официально утверждена, город даже дал нам четыре квартиры под это, весь первый этаж социального дома. Вот человек освобождается условно-досрочно, суд назначает уголовное наблюдение и участие в программе. Мы пристроили его на работу, он проходит там испытательный срок, а государственный надзиратель ему велит еженедельно отмечаться в рабочее время. Мы просить сдвинуть время, ведь любое его отклонение от нормы сразу будет нами отмечено, и он получит от нас информацию. Но чиновник не хочет сотрудничать».

Путь Игоря к волонтерству лежал через веру в бога. В 1997 году он впервые получил срок, пережил внутренний кризис, встретил единомышленников. По словам Игоря, волонтеры в тюрьме появляются в основном через особую структуру при минюсте — тюремный капланат. В штате эстонских тюрем служат http://baznica.info/article/gosudarstvennomu-tyuremnomu-sluzheniyu-v-e/ священники-капелланы всех христианских конфессий страны. Выйдя в 2000-м, окончил библейскую школу и стал служить и работать в одной из крупнейших ныне реабилитационных систем «Поселок надежды». Однако затем он, по своему признанию, «впал в духовную спячку», в жизни появились проблемы, которые снова привели его обратно на криминальный путь, связанный с наркотиками, и он снова оказался в тюрьме, освободившись только в 2011 году. В начале 2000-х министерство только начинало вводить всевозможные системы реабилитации и адаптации. «Я не слышал, чтобы кто-то здесь говорил: я не могу к тебе обратиться, потому что это не по понятиям — говорит Игорь, — Мы сломали эту систему».

Сообщение Балтика по понятиям появились сначала на Кода.

На 1 сентября 1991 года в Литве было 85 школ с русским языком обучения, не считая смешанных, и в них обучались около 76 тысяч школьников. К 2018 году осталось 32 школы, не считая смешанных, и учатся в них более 14 500 школьников — чуть более 1% от общего числа. В Литве, по данным переписи 2011 года, титульная нация составляет более 82% населения, русские — 5,6%. Русский язык в качестве средства домашнего общения указали 7%. Польских школ больше, но учащихся в них примерно на три тысячи меньше, потому что русские школы расположены, в основном, в крупных городах. Только в Вильнюсе их двадцать (польские находятся, по большей части, в сельской местности).

Более 30% детей из русскоязычных семей обучаются в литовских школах.

В 2003 году Сейм Литвы принял Закон об образовании — один из самых демократичных на постсоветском пространстве, говорит председатель Ассоциации учителей русских школ Литвы Элла Канайте. Он предполагал обучение на родном языке с 1 по 12 классы. В 2011 году были приняты поправки к нему. Такие предметы, как история и география Литвы, основы изучения гражданского общества и окружающего мира, то есть все предметы, касающиеся Литвы, должны были преподаваться на государственном языке. Элла Канайте отмечает, что на протяжении многих лет учебники для классов выше 8-го не переводятся на русский язык, а старые уже не соответствуют содержанию программ. Литовским языком русскоязычные дети, по словам Канайте, владеют достаточно хорошо. Единственный проблемный город — Висагинас, в котором более 80% семей русскоязычные, да и то — на сегодняшний момент висагинасские абитуриенты неплохо сдают государственный экзамен по литовскому языку.

Кроме того, до 2012 года выпускники русских школ сдавали государственный экзамен по литовскому языку в виде теста. С 2013 года был введен единый экзамен для всех школ — «литовский как родной». Русские школьники стали, как их литовские сверстники, писать сочинения. И, если в 2012 году доля не сдавших предмет в школах национальных меньшинств составляла 6,4%, то в 2013 году она выросла вдвое.

В последние два учебных года доля не сдавших государственный экзамен по литовскому языку в школах нацменьшинств превышает 19%, то есть не сдает каждый пятый.

Они могут пересдать его как школьный экзамен, но теряют возможность поступить на бюджетное место в вуз. И это несмотря на то, что общинам удалось добиться увеличения квоты допустимых ошибок. Русский или польский школьник имеет право сделать 27−28 ошибок, литовский — вдвое меньше. Но квота год за годом сокращается.

При этом программа предусматривает гораздо меньше уроков литовского языка с 1 по 10 классы в школах меньшинств, чем в литовских школах. Обе общины пытались добиться увеличения числа занятий, причем не за счет родного языка. С 2012 года первоклассники в русских и польских школах стали учиться по одной программе с литовскими школами и по одной часовой сетке, то есть как родной язык с первого класса. В результате, у учащихся 11−12 классов в школах нацменьшинств оказалось больше уроков в целом, чем у литовских. Активисты безуспешно добивались хотя бы отсрочки введения единого экзамена до 2024 года, когда первоклассники, начавшие изучать литовский по новой программе, дойдут до 12 класса. Правда, тот же закон обязал обучать дошкольников в детских садах литовскому бесплатно, по два часа в неделю в подготовительной группе, а раньше за это платили родители. Зато в гимназических классах (гимназией называется высшая ступень с 10 по 12 классы) удельный вес преподавания литовского увеличили сразу. В гимназиях образование профилированное, составляются индивидуальные планы, и ребята могут выбирать, изучать литовский на уровне, А или В.

Элла Канайте говорит, что главный бич русских школ — реорганизация и оптимизация. Сказывается отрицательная демографическая динамика. Два года назад из-за недостатка учеников были закрыты две школы в Вильнюсе. Есть статья конституции о том, что меньшинства имеют право на получение образования на своем языке. Но в Литве закон, определявший статус нацменьшинства, действовал до 2010 года, а нового нет. Положение о школах нацменьшинств было принято в 2012 году, но определение таковых не дано. Общины добиваются особого статуса для таких школ: он позволил бы снизить для них количественные критерии. Сейчас послабления сделаны только для сельских и районных школ: там в классе могут учиться всего 12−15 учеников. Однако популярность русских школ с 2012 года, то есть после вступления в силу поправок, сокращающих преподавание на русском, на удивление начала расти.

Ежегодно первоклассников только в Вильнюсе становится больше на 70−100, чем в предыдущий год. Это тем более впечатляет, если учитывать отрицательную демографическую динамику.

Болезненно встала проблема с учебниками по русскому языку, особенно для 5−6 классов. В последний раз они издавались в 2003—2004 годах и устарели как морально, так и физически. Есть проблемы и с подготовкой кадров. В Литве давно не готовят учителей для русских школ. С 2009 года не готовят преподавателей русского как родного, но не из-за давления сверху, а просто нет спроса на программы. Сейчас проблема номер один — нехватка учителей начальных классов.

Билингвального образования формально нет, но есть фактически, поскольку используются литовские учебники. Многие школы по собственной инициативе, иногда уже с 9 класса, а в 11−12 классах — почти везде, переводят преподавание многих предметов на литовский язык. Директора идут на это, чтобы готовить школьников к госэкзаменам, которые проходят на литовском.

Партия «Союз Отечества — Христианские демократы Литвы» в конце июля подала в сейм законопроект, который предполагает с 2023 года перевод 60% учебного процесса в школах национальных меньшинств на литовский язык. Соавтор законопроекта, христианский демократ Лауринас Касчюнас заявил в интервью «Спектру» следующее: «Мы хотим добиться, чтобы 60% предметов велось на государственном языке. Зачем? Ради интеграции. Государственный экзамен по литовскому языку сдают 90% учеников литовских школ и только 80% учеников школ меньшинств, и это притом, что они имеют право сделать больше ошибок. Довольно трудно объяснить литовскому школьнику, почему его оценивают по более строгим критериям, чем его сверстника из русской или польской школы. Мы хотим устранить позитивную дискриминацию ради достижения всеми одинакового уровня. У нас есть результаты опросов среди меньшинств, которые показывают, что люди хотят, чтобы их дети учились на литовском. Последний опрос показал 62% сторонников литовского образования».

Опрос этот, правда, датирован 2006 годом, но это не смущает Касчюнаса: «В 1994 году сторонников образования на литовском было 52%. Может быть, сейчас их уже 72%. Почему не провели новый? Это дорого». Касчюнас утверждает, что за образец брали латвийскую модель, и она показала хорошие результаты. На вопрос о том, как быть, если народ выйдет на улицы, Лауринас Касчюнас ответил: «Ну, это не стихийный процесс, а политически ангажированный, у нас тут есть политическая сила, которая манипулирует протестом. И потом, мы даем пять лет переходного периода».

Член фракции, бывший глава МИД Литвы Аудронюс Ажубалис рассказал «Спектру», что сейчас удельный вес литовского языка составляет около 20%: «Мы видим, что эта система дает негативный результат в двух сферах. Во-первых, конкурентоспособность выпускников этих школ на рынке труда ниже, чем у выпускников литовских школ. Молодежь, особенно польская, уезжает учиться за границу, потому что в литовских вузах и профтехучилищах им учиться трудно. Кроме того, национальные меньшинства давно используются в разных гибридных войнах. Их, скажем так, неполная интеграция в культурно-историческом и социально-экономическом смысле делает из них удобную мишень. Если, к примеру, человек не может найти работу, он думает: „Что это за государство, если не может мне помочь?“. А не получает он работу потому, что недостаточно хорошо знает литовский. Например, в Литве есть крупное предприятие Intersurgical с заводом в Пабраде, в 50 км от Вильнюса. Там на работу стараются брать местных. В производстве используются литовский и английский. Я беседовал с директором. Он рассказывает, что у него работает квалифицированный рабочий старшего поколения, как-то справляется. А приходит его сын с прекрасными рекомендациями, и его не могут принять. Конвенция о защите прав национальных меньшинств, основополагающий документ Европейского союза в этой сфере, не говорит о том, что мы должны поддерживать две или три автономные системы обучения».

Элла Канайте считает поправки дискриминационными. «Но вряд ли у них это получится в нашей стране, — говорит она. — Конечно, русская община малочисленна, и вес не тот. Но в Литве сильна польская община, а Польша — член ЕС. Действует специальная комиссия польско-литовская по вопросам образования. Если и будет поддержка, то со стороны Польши. А мы свои действия с польскими активистами координируем».

Член партии «Избирательная акция поляков Литвы» и депутат сейма Ярослав Наркевич работал учителем и директором в школе, а сейчас руководит отделом образования в администрации Вильнюсского района. «В Литве польская диаспора очень активна и сильна по структуре, она имеет представительства и в сейме, и в Европарламенте, и в самоуправлениях, — говорит Наркевич. — Литва заключила с Польшей двусторонний договор, взяв на себя обязательство не ухудшать условия для нацменьшинств, в частности, в сфере образования. Отношение ко все более широкому использованию литовского языка в русских и польских школах различается. Представители польской общины однозначно в 1993 году определились с позицией: школа нацменьшинств с польским языком обучения — это традиционная школа, в которой все, подчеркиваю, все предметы кроме литовского языка преподаются на польском языке. Русские школы добровольно переходили на методы двуязычного обучения. Теперь они стараются вернуть прежнее положение, так как русская школа в Литве потеряла свою самобытность и изначальный облик. Недавно нам сообща удалось отстоять несколько русских гимназий, которые были сокращены до статуса основной школы. Наши действия идут на пользу и русской общине».

Что же касается конкурентоспособности выпускников, говорит Наркевич, то более 70% выпускников польских школ и 50−60% выпускников русских поступают в вузы. Он поддерживает сохранение позитивной дискриминации в школах нацменьшинств как прогрессивную европейскую практику. Зимой впервые с 2008 года прошла первое чтение другая поправка, внесенная Избирательной акцией поляков Литвы, которая предусматривает возвращение к разным программам обучения литовскому. «В 2006 году литовские ученые выяснили, что невозможно требовать одинаковой оценки языка выученного и родного», — говорит Наркевич.

Эстония

Согласно переписи населения 2011 года, русский является родным языком для 29,6% жителей Эстонии. В стране статус национального меньшинства не закреплен законом. Все школы считаются эстонскими, но в них можно преподавать на любом языке при наличии спроса. Решение о языке преподавания в основной школе, с 1 по 9 классы, принимает владелец школы — орган самоуправления. При этом государство переводит на русский все эстонские учебники. Эстонский как второй язык изучали в 2017—2018 годах 31 тысяча школьников, то есть 20% учеников основной школы получают образование на русском с обязательным изучением эстонского языка. Больше никаких обязательных предметов на эстонском нет. Однако большинство таких школ переводят на эстонский отдельные предметы по собственной инициативе, поскольку этого требуют родители. На гимназической ступени, с 10 по 12 классы, на эстонском преподается, по меньшей мере, 60% предметов.

Глава подведомственного Минкульту Фонда интеграции и миграции Ирене Кяосаар была учителем эстонского в русской школе, руководила программой языкового погружения (так в Эстонии называют методику двуязычного образования) при Минобразе. Она рассказывает, что в преддверии парламентских выборов, которые пройдут в марте, почти все партии определились с позицией по образованию. Один вариант — единая школа, то есть предлагается не делить школы на русские и эстонские, а ввести единое образование на эстонском языке, при этом в системе должна быть возможность часть учебного процесса вести на другом языке по модели скандинавских стран. Другие партии требуют просто все русские школы перевести на эстонский язык, но учить отдельно от эстонцев.

Третьи ничего не хотят менять, потому что русская школа все равно постепенно отомрет сама по разным причинам — от нехватки учителей, ресурсов, низкого качества образования.

В долгосрочной перспективе такое маленькое государство, как Эстония, вряд ли сможет сохранять две отдельных системы образования одинаково высокого качества.

По наиболее распространенной методике раннего погружения, говорит Кяосаар, первые полтора года дети учатся исключительно на эстонском. Затем вводится русский как родной, с 4 класса — отдельные предметы на русском, а с 5−6 классов пропорция языков преподавания становится равной. На эстонских уроках на русский переходить нельзя кроме каких-то экстремальных случаев, которые специально маркируются. По словам Кяосаар, такой вариант хорош, потому что в раннем возрасте дети усваивают языки легче всего. Из примерно 70 русских школ методику погружения используют более половины. За 18 лет через эту программу прошли около 10 тысяч учеников, а сейчас по ней учатся 5−6 тысяч. Ее постепенно внедряют в эстонские школы для освоения английского или французского.

Ирене Кяосаар — сторонница единой школы, однако она отмечает, что в разных регионах должны быть использованы разные модели. Например, в Нарве 97% населения — русскоязычные. Там, а также в Таллине, по ее мнению, начать нужно с перевода преподавания некоторых предметов в русской основной школе на эстонский, чтобы компенсировать отсутствие эстоноязычной среды. «Однако мы можем принимать какие угодно решения, — сокрушается педагог, — но нам не хватит учителей-носителей языка, которые могли бы преподавать детям различные предметы на языке, для них не родном. Так мы оказались не готовы два года назад заняться образованием беженцев, прибывших по квотам Евросоюза, которые отдали детей в обычные эстонские школы».

Другой серьезной проблемой является трудоустройство русских учителей.

Если в Таллине они еще смогут найти работу, пусть даже и не по специальности, то на северо-востоке и в Нарве, где высокий уровень безработицы, а публичный сектор — один из главных работодателей, они окажутся на улице.

Игорь Калакаускас уже почти три десятка лет работает учителем истории и обществоведения в старейшей русской школе Эстонии — Тынисмяэской реальной школе. «Я пессимистически настроен, — говорит он. — Мне кажется, что перспектив у русскоязычного образования в Эстонии нет. Ни юридических, ни социальных, ни культурных. Система русского образования протянет еще лет 15, а потом мы, русские Эстонии, растворимся. Большинство — в Европе, минимальное число — в России, остальные просто станут частью эстонской нации.

Учеников становится все меньше, потому что в русских семьях рождается в процентном отношении меньше детей.

Около 8−9% семей отдают детей в школы с эстонским языком обучения. У нас Минобраз сказал, что в среднем ученики русскоязычных школ отстают от эстонских сверстников на год по развитию. Но дело в том, что среди русскоязычных школьников гораздо большее число происходят из социально неблагополучных или проблемных семей, которые не могут оплачивать дополнительное образование. Кадры стареют, им на смену почти никто не приходит, потому что среди выпускников вузов, дающих специальность учителя, русских очень мало».

Но есть и другая проблема, которую Калакаускас может описать только «по ощущениям». Учителя эстонских и русских школ практически друг с другом не общаются. Учителям истории крайне сложно найти контакт: «Тяжело общаться с людьми, которые тебя просто не воспринимают, — говорит он. — Среди нас мало тех, кто свободно говорит по-эстонски, но даже не это главное. Общины сильно разделены на бытовом уровне. Сегрегация существовала с советских времен: русские заводы, русские районы, города. В разнообразных интеграционных проектах эстонцы выступают с позиции культуртрегеров.

Русские, как в сказке о Золушке, постоянно должны выполнять какие-то задания, соответствовать каким-то критериям, которые выставляет титульная нация.

Например, в летний интеграционный лагерь приглашаются русские дети, и подразумевается, что они там должны усовершенствовать свой эстонский и впитать эстонскую культуру. Обмена не происходит, дружеские связи не завязываются. Хотя с каждым годом знание эстонского у молодежи улучшается. Однажды я выиграл на конкурсе участие в интеграционном проекте для учителей. Из команды в 30 человек мы с одной учительницей из Ида-Вирумаа были единственными русскими. Нам показывали, как можно друг другу помогать, не зная языка или плохо его зная. Мы не могли понять одно задание и просили преподавателя его объяснить. Она не смогла сделать это на эстонском. По возвращении я узнал, что преподаватель заведует кафедрой русского языка и литературы Тартуского университета, и ее русский лучше моего».

Учитель сетует, что чиновники не пытаются выяснить, насколько хорошо русские учащиеся в средней школе овладевают знаниями по общеобразовательным предметам, которые преподаются на эстонском. Выпускники русских школ сдают три госэкзамена: эстонский язык как иностранный, математику на родном и английский. «Мы давно поняли, что от нас никто не ждет высоких результатов, — говорит Калакаускас. — Мы портим статистику. Нас никто не душит, но постоянно попрекают деньгами: приходится переводить учебники, ремонтировать школы». При министре образования Тынисе Лукасе школы стали дотировать за преподавание предметов на эстонском с 1 по 9 классы, некоторые школы почти все предметы перевели на эстонский, и это негативно сказалось на качестве образования. Объединение русских и эстонцев в одной школе — очень правильная идея, считает Калакаускас, но к объединению не готова, в первую очередь, эстонская община. Учитель выступает с позиции, что изменения происходят сами по себе, им не нужно мешать, однако их и торопить не следует.

Публицист и журналист Родион Денисов по образованию является учителем эстонского языка как иностранного. Сужение возможностей русскоязычного образования он наблюдает на примере своего сына-двенадцатиклассника. «Решение о том, что русская школа должна исчезнуть, было принято давно, — говорит Денисов. — Говорилось, в частности, что это нужно самим русским, чтобы интегрироваться в общество.

Но все чаще звучит мысль, что русские должны стать эстонцами.

Эстонец — это человек, который беспокоится за сохранность своей нации и работает на сужение возможностей для других наций, которые живут рядом. Если сохранение „эстонскости“ в веках декларируется, то сохранение „русскости“ они готовы терпеть исключительно на территории Российской Федерации, несмотря на то, что русская община живет здесь не первую сотню лет. Мои предки, оставаясь русскими, жили здесь со времен Ивана Грозного».

Методика языкового погружения хороша для взрослых, считает Денисов. «Когда тебе с первого класса насаждают эстонскую терминологию, начинаются проблемы с идентичностью, с терминологией на родном, — говорит он. — Книжки молодые люди на родном языке не читают. И они полностью находятся в эстонской культурной среде». Публицист видит решение в Законе о культурной автономии, который был принят в Эстонии в 1991 году на основе аналогичного довоенного закона. Он предполагает возможность для коренного этнического меньшинства содержать школы на своем языке и даже дотировать их из бюджета.

«Все больше русских свободно владеют эстонским, — говорит Денисов. — Они читают эстонские газеты, смотрят телевидение и видят, как их не любят. Если допустить, что эстонская школа „перемелет“ русских учеников, получится поколение молодых русских с фигой в кармане. Это мина замедленного действия».

Директор Центра европейских инициатив в Эстонии Евгений Криштафович говорит: «Самая большая проблема в том, что школы у нас сегрегированы. Даже прогрессивная методика языкового погружения используется исключительно в русских школах. Школы, использующие эту методику, применяют ее не во всех параллелях. А языковое погружение существует только в русской школе. Самая распространенная методика погружения предполагает обучение только на эстонском в 1−3 классах. На предметах у них таблички с эстонскими названиями: это стена, это стол, и так далее. Методика действенная, но дело в том, что это русские дети. Носитель языка в таких классах — только учитель, и то не всегда. У ребенка возникает стресс, когда он приходит в класс, не зная языка, и вокруг него искусственно создается чуждая языковая среда, хотя вроде всем было бы удобней говорить по-русски. Многие родители предпочитают отдавать детей сразу в эстонскую школу для более глубокого погружения в естественной среде.

Но в эстонской школе не особо ждут орд русских учеников.

На специальных форумах уже звучат возгласы: „Вы хотите уничтожить эстонскую школу!“»

Криштафович видит решение проблемы во внедрении различных моделей перехода к единой школе. Эстонцы и русские, по его мнению, уже со следующего года могут начать учиться вместе по всей стране, за исключением Таллина и северо-востока. В Таллине нужен пятилетний переходный период, при котором в школах существовали бы разноязычные параллели: одна эстонская, другая — с погружением. Переход на эстонский в школах северо-востока можно завершить за 10 лет, считает активист. Несколько лет назад, рассказывает он, среди учителей истории и обществоведения в нарвских школах не было ни одного, кто получил бы образование в Эстонии. Для трансформации понадобится эстонский «десант» — молодые учителя, которые поедут в русскоязычную Нарву работать, осознавая миссию. Возможно, нужно для них ввести доплаты.

Латвия

Согласно переписи 2011 года, 37,2% жителей Латвии, заполнивших графу о языке, сообщили, что родным для них является русский. В 2017—2018 учебном году в стране действовали 94 школы с русским языком обучения (из 104 школ нацменьшинств) и 68 смешанных. Из 176 675 учащихся основной школы 49 380 посещали школы нацменьшиств. 9271 ученик средней школы из 36 693 обучался по программам нацменьшинств. Сейчас в русских школах Латвии действует билингвальная система, введенная в 2004 году. С 1 по 9 классы часть предметов преподаются на латышском языке, часть — на русском и еще часть — с использованием обоих языков, причем удельный вес латышского с каждым годом обучения увеличивается. В средней же школе (с 10 по 12 классы) 60% предметов ведется на государственном языке. На нем сдаются и экзамены.

Однако в апреле 2018 года были приняты поправки к законам об образовании, которые положили конец двуязычному обучению.

Уже с 2021—2022 учебного года с 1 по 6 классы на государственном языке будет преподаваться не менее половины предметов, с 7 по 9 классы — 80%, с 10 по 12 классы школьники будут учиться только на латышском. Исключение составят родной язык и литература, да и то на данный момент гарантии такой нет. Закон касается как государственных, так и частных школ, а также детских садов меньшинств.

Против законопроекта проголосовала только оппозиционная фракция партии «Согласие», опирающейся на русскоязычных избирателей. Партия оспорила поправки в конституционном суде. По мнению депутата Сейма Бориса Цилевича, поправки не обеспечивают конституционное право на образование лицам, принадлежащим к национальным меньшинствам, родным языком которых не является латышский.

В обществе мнения по поводу так называемой языковой реформы школ разделились. Большая часть русскоязычных родителей требует сохранить билингвальное образование и ввести мораторий на изменение пропорции языка преподавания.

Другие считают, что билингвальное образование вносит раскол в общество и создает «проблемы с коммуникацией» в стране, и поэтому призывают к его ликвидации в государственных школах.

Русский союз Латвии (партия, наиболее радикально выступающая за права русскоязычного меньшинства) решила инициировать референдум о придании русским школам автономии. Партия разработала законопроект, согласно которому решение о пропорции языков преподавания принимал бы школьный совет. Таким образом, национальным меньшинствам принадлежало бы право учиться на своем языке при наличии спроса.

Однако ЦИК счел этот законопроект антиконституционным.

Директор Ринужской средней школы Денис Клюкин в целом поддерживает идею единой школы, но считает, что ее нужно воплощать другими методами: следует сохранить билингвальное образование на основной ступени, но при этом использовать учебники на латышском и принимать на нем экзамены. «Это откровенно дискриминационная реформа, она направлена конкретно на русских, — говорит директор. — Мнение достаточно большого числа жителей Латвии совершенно не учитывается. Да, некоторые директора не воспринимают ее негативно. Но учителей просто нет. В частности, качество учителей латышского языка крайне низкое.

Учебники по латышскому для школ меньшинств не выдерживают никакой критики.

Они уже стали источником мемов в интернете».

Архитектор латвийской языковой политики, экс-министр образования и проректор Латвийского университета Ина Друвиете считает, что пропорция 80 к 20 идеальна для Латвии, поскольку она обеспечит как владение представителями меньшинств латышским языком, так и сохранение их родного языка. «Мы видим, что в областях применения языка, не регулируемого государством, — в частной жизни и неформальном общении, — роль русского языка сохранилась, — заявила в интервью „Спектру“ Друвиете. — Поэтому у русскоязычных нет причин опасаться ассимиляции. Но мы должны построить единое общество и позаботиться о том, чтобы язык не был препятствием для интеграции. Я согласна, что ситуация с учителями латышского в русских школах далека от идеала. Но в единой школе нового типа решится и проблема с нехваткой учителей». Однако даже Ина Друвиете признала, что на начальном этапе родной язык должен быть первичен.

Юрист, член Консультативного совета по делам национальных меньшинств при Минобразе Елизавета Кривцова помогала оформлять иск «Согласия» в конституционный суд, а ранее реализовала несколько проектов по участию родителей в принятии решений в сфере образования. «Существует мнение, основанное на результатах централизованных экзаменов, — говорит она, — что русские школы слабее латышских. Но тут как посчитать? Русские школьники сильнее в точных науках и немного слабее в английском. Их подводит латышский, и даже здесь огромной разницы между ними и их латышскими сверстниками нет. Однако, если ты сдаешь неродной язык как родной, понятно, что у тебя менее выгодные стартовые позиции, особенно, если у ребенка нет естественной языковой среды. А при нашем этническом составе она есть не у всех. Это неправильно с точки зрения педагогики и методики. Хотя шум никто уже не поднимает, вам скажет любой профессионал: „Чтобы хорошо освоить неродной язык, нужно основательно овладеть родным“. Но в образовательной комиссии сейма от педагогики ничего не остается».

Кривцова считает, что вместо перевода всех школ на государственный язык следовало обеспечить в них качественное обучение латышскому языку.

Главный специалист Агентства латышского языка Винета Вайваде рассказала «Спектру», что слышала от русских родителей заявления вроде: «Я не хочу, чтобы мой ребенок учился на латышском». Она считает, что дети испытывают трудности в изучении латышского языка, во многом, из-за недостатка мотивации. «Я слышала такие выражения: „Ребенок растет моральным калекой от того, что не справляется с языком в школе“, — говорит методист. — У меня 25 лет трудового стажа, и я не могу согласиться с тем, что для ребенка освоение латышского языка является такой большой травмой».

Сообщение Позитивная дискриминация появились сначала на Кода.