Память ведомств

«Следует создать единый архив репрессий, — говорит Сергей Прудовский, историк, много лет занимающийся изучением архивных документов, связанных со сталинскими репрессиями. —  Для него есть подходящее помещение — это нынешнее главное здание ФСБ на Лубянке. Туда должны быть свезены документы из всех регионов, оцифрованы и выложены в открытый доступ. Там же можно устроить большой музей государственных репрессий советской власти».

В начале июня Прудовский вызвал скандал, выплеснувшийся на страницы центральных газет, что нечасто происходит в архивном деле. Он объявил об уничтожении учетных карточек бывших политических заключенных в архиве МВД Магаданской области. Последовавшая публикация в «Коммерсанте» вызвала шквал новых материалов и комментариев. Министерство внутренних дел срочно представило свою версию инцидента и попыталась заверить, что ни о каком уничтожении речи не идет, а все учетные карточки реабилитированных жертв политических репрессий обязательно переводятся в электронный вид и выступило с заверениями, что память о репрессиях продолжает тщательно сохраняться в архивах министерства.

Жертва инструкций

Сергей Прудовский, обнаруживший уничтожение учетной карточки репрессированного крестьянина Федора Чазова (в таких карточках отражается информация о перемещении заключенного внутри системы лагерей) в архиве МВД Магаданской области, с самого начала не был удовлетворен объяснениями, представленными статс-секретарем МВД Игорем Зубовым о якобы переводе всех подобных карточек в цифровую форму.

«Если, как он говорит, все карточки оцифровываются, почему это нельзя было сказать в ответ на запрос? Что помешало дать архивную справку на основании электронной копии? Есть основания подозревать, что документ уничтожен безвозвратно».

Напомним, что уничтожение произошло на основании Межведоственного приказа 2014 года «Об утверждении наставления по ведению и использованию централизованных оперативно-справочных, криминалистических и разыскных учетов, формируемых на базе органов внутренних дел РФ», который устанавливает срок хранения учетной карточки заключенного до достижения им 80-летнего возраста. «Я не изучал данный вопрос напрямую. Приказ 2014 года, по которому было уничтожено дело в Магадане, я не видел — говорит научный руководитель Государственного Архива Российской Федерации Сергей Мироненко — Могу лишь сказать, что он точно не согласовывался с Росархивом».

В конце концов на запрос Прудовского пришел ответ из МВД. В нем говорится, что ведомство не считает нужным сохранять карточку Федора Чазова, так как на постоянном хранении оставляет лишь карточки осужденнных и реабилитированных за государственные преступления. Иными словами, жертвами репрессий МВД решило считать лишь осужденных по 58 статье. Федор Чазов попал в лагерь как социально опасный элемент — в эту категорию могли попасть все, чье пребывание на свободе органы считали нежелательными — от бродяг и проституток до религиозных проповедников и просто тех, кого считали потенциальными нарушителями спокойствия.

Уже это показывает острые грани имеющейся проблемы —

судьба некоторых документов, имеющих важное значение для сохранения национальной памяти, может зависеть от пунктов ведомственных инструкций, снабженных, к тому же, как приказ 2014, грифом «Для служебного пользования» и недоступных для изучения.

Само хранение в одном архиве документов жертв государственного террора и обычных уголовных дел создает поле для возможных ошибок. Тем более, что мы до сих пор не можем точно ответить на вопрос, кого же считать жертвами незаконных политических репрессий советского времени.

Вы тоже пострадавшие

Главный документ, на который до сих пор опирается понятие «жертв репрессий» в нашей стране — наследие перемен начала 90-х. Тогда, в октябре 1991 года был принят закон «О реабилитации жертв политических репрессий», согласно которому подлежали реабилитации все, кто «по политическим мотивам» был осужден за государственные или иные преступления, а также подвергся уголовному преследованию, либо административной ссылке, высылке, иным формам лишения свободы, либо оказался помещен в психиатрическую лечебницу. Как можно видеть, главное здесь — политический мотив преследования. Под это определение попадают осужденные по 58 статье, жертвы религиозных гонений, раскулаченные крестьяне и многие другие. Однако стоит ли считать, что в законе оговорены все случаи несправедливых преследований со стороны советской власти?

«Жертвы политических репрессий, вы говорите — но давайте возьмем недоброй памяти “закон о трех колосках”, — рассуждает Сергей Мироненко. — Крестьяне, осужденные за сбор колосьев на колхозном поле во время голода, судились как уголовные преступники и получали огромные сроки. Как мы должны относиться к этому сейчас? Кто они с точки зрения современного законодательства?» Такой пример окажется далеко не единственным. Например,

в соответствии с указом Верховного Совета СССР 1940 года была введена уголовная ответственность за прогул без уважительной причины (до 6 месяцев заключения).

«Есть практически общее мнение юридического сообщества, что эти законы драконовские, — продолжает Сергей Мироненко, — наказание по ним абсолютно не соответствует тяжести проступка. Можно ли считать их преступлением против личности?»

Утвердительный ответ на этот вопрос, впрочем, возможен в том случае, если советскому режиму будет дана комплексная оценка и какие-то его практики и решения будут априори признаны жестокими и бесчеловечными, а жертвы таких практик — не нуждающимися в доказательствах несправедливости своего преследования. Однако пока такой оценки нет, и мы опираемся на законы, принятые на волне краха советского режима в августе 1991 года. Ожидать, что даже при самых решительных намерениях тогдашние законодатели смогли бы сформулировать полный и устраивающий всех закон о жертвах репрессий и сохранении памяти о них, было бы слишком простодушно. Кроме того, создатели закона о реабилитации исходили из принятых представлений, актуальных для общества в 1991 году. В частности, он однозначно не распространялся на доказательно обвиненных в пособничестве немецким оккупантам. Этот вопрос казался тогда бесспорным.

Сейчас, однако, рассуждения о причинах советского коллаборационизма, мотивах тех, кто вставал на сторону оккупанта и моральной оценки этих поступков сейчас может оказаться чуть более сложным, чем следование советским оценкам.

«Чем я мог заменить полк?»

Судьба документов силовых и специальных ведомств — также результат начатой, но незавершенной архивной революции 1991 года. В первые же дни после событий у Белого дома указом президента Бориса Ельцина документы КПСС и КГБ СССР (кроме имеющих оперативную ценность) должны были быть переданы на государственное хранение, то есть изъяты из ведомств и отданы в государственные Архивы. В отношении архивов КГБ этот указ оказался быстро спущен на тормозах. Про другие ведомства, кажется, просто не вспоминали, что объяснялось отсутствием организационных и финансовых возможностей.

Рудольф Пихоя — глава первого архивного ведомства новой России, организовавший в августе 1991 года передачу государству архивов КПСС, а также разрабатывавший основополагающие документы по архивному делу в Российской Федерации, описывает ситуацию так: «В 1991 году мы были заняты приемом архивов КПСС и архивов закрывающихся Союзных ведомств. У нас просто не было сил и ресурсов заниматься еще и документами МВД или Министерства обороны. Для них требовались люди и деньги. Надо понимать, что в этих архивах работники получали зарплату значительно выше, чем в нашем ведомстве. Архив Минобороны, если не ошибаюсь, обслуживал отдельный полк. А чем я мог заменить полк?»

Александр Макеев, специалист Центра Документации  музея истории ГУЛАГа, впрочем, обращает внимание на то, что в некоторых регионах уголовные дела реабилитированных жертв репрессий все же передали в государственные архивы. В частности, это случилось в Екатеринбурге, где нашлось свободное здание хранилища и в Перми, где в местном архиве социально-политической истории также имелись помещения для документов. На государственное хранение передали и уголовные дела реабилитированных, хранившихся в архивах управления КГБ по Москве и Московской области. Эти дела хранятся в Государственном архиве Российской Федерации (ГАРФе). По словам Сергея Мироненко передача эта также была связана с кризисом, который переживало ведомство безопасности: «В начале 1990-х часть архивов управления КГБ по Москве и московской области располагались в помещении, не принадлежавшем их ведомству. Они должны были оттуда выезжать. И им ничего не оставалось, кроме как предложить нам забрать документы всего около 100 000 дел реабилитированных. Что мы и сделали».

Едва ли сейчас можно даже представить себе вынужденный переезд нынешнего ФСБ.

Впрочем, это было лишь узкое окошко возможностей, когда растерянные спецслужбы могли отдать свои бумаги тем государственным архивам, у которых были свои площади. Сейчас ни о чем подобном не приходится думать: «Мы например, вели с ФСБ переговоры о передаче ГАРФу архивов ВЧК или личного архива Дзержинского — рассказывает Сергей Мироненко — Попробуйте доказать, что в этих документах до сих пор содержится государственная тайна или они имеют оперативную ценность. Но не передают. Думаю, это принцип спецслужб — не выдавать свои архивы».

Те, кто стоят на страже

Сохранение как материалов о жертвах репрессий, так и большого массива документов, связанных с репрессиями в ведомственных архивах приводит к тому, что исследователи и родственники жертв оказываются заложниками правил и компетенции работников этих архивов. Им приходится иметь дело не только с центральными, но и с региональными архивами ведомств, а они изначально не настроены на работу с исследователями.

«Нередко выводит из равновесия личное отношение работников ведомственных архивов к исполнению запросов.

У меня был случай, когда я консультировал девушку по отправке запроса на своего родственника. Ей позвонили из одного из архивов ФСБ и накричали, спрашивая: «Зачем вам это надо» — говорит Александр Макеев.

— Такое встречается постоянно. Какой-то работник плохо знает закон, и пишет отказ. Единого четкого регламента предоставления этих документов нет, поэтому вопрос становится полем реализации личных качеств».

Впрочем, наличие внутренних регламентов может представлять еще большую сложность. Сергей Прудовский рассказывает об особой группе документов — личных делах заключенных, продолжающих храниться в архивах МВД. Учетные карточки, из-за возможного уничтожения которых начался недавний скандал — краткая выжимка информации из гораздо более объемных личных дел. Большая часть этих дел была уничтожена в 50-е годы, однако МВД сделало исключение для личных дел заключенных, скончавшихся в лагерях, либо получивших инвалидность в годы заключения, а также для отбывавших наказание граждан иностранных государств. Но посмотреть эти документы невозможно даже в случае по истечении 75-летнего срока, на который распространяется охрана личной и семейной тайны гражданина в соответствии с действующим pаконом «Об архивном деле».

Огромные сложности возникают и для получения в архиве МВД справки об отбытии заключенным наказания — важного документа для поиска тех репрессированных, чья судьба остается неизвестной: «Чтобы получить справку, надо представить копии заполненных страниц паспорта, копии документа, подтверждающего родство, письменное согласие лица, в отношении которого запрашиваются сведения, либо копию свидетельства о смерти. Они утверждают, что регламент распространяется и на справки в отношении реабилитированных.

Как, спрашивается, искать сведения о человеке, пропавшем в лагерях? Как можно представить справку о его смерти?»

Уголовные дела реабилитированных жертв репрессий хранятся в архивах ФСБ (в том случае, если они не переданы государственным архивам). Здесь к формальной стороне работы Прудовский замечания не предъявляет: «Уголовные дела реабилитированных, хранящиеся в архивах ФСБ в целом доступны. Служба выполняет закон о реабилитации». Однако уголовные дела репрессированных, разумеется не единственные важные документы о репрессиях, хранящиеся в архивах ФСБ. Главную ценность представляют документы НКВД. И здесь, по словам Прудовского, спецслужбы создают неочевидные препятствия в доступе к подобным документам:

«ФСБ регулярно рассекречивает множество документов тех лет, хотя по другим так же регулярно продлевает срок секретности. Однако, рассекречивая документы, опись по ним они оставляют закрытой. Узнать, что именно они рассекретили, невозможно».

Фактически это означает, что работать с этими документами по-прежнему могут лишь работники архивов ФСБ и другие избранные лица, имеющие доступ к описям и после рассекречивания имеющие права публиковать документы или ссылаться на них в своих работах.

Приходится учитывать и то, что комфортность работы с документами в государственных и ведомственных архивах заметно отличается. Связано это как с объективными возможностями архивов, так и с малообъяснимыми правилами внутреннего распорядка.

«Не надо думать, что они могут найти все. В государственных архивах десятилетиями создавался аппарат, помогающий ориентироваться в документах — картотеки, описания документов. Ничего такого в ведомственных архивах нет. Перед ними стоят другие задачи» — говорит Сергей Мироненко.

«Ну, и потом поймите — если их десятилетиями воспитывали, что они стоят на страже, а не на службе общества, это оставляет след».

В государственных архивах разрешается копировать документы, хоть и за плату. Архивы ФСБ, как правило, не выдают копии документа, если вы не родственник репрессированного.
То есть исследователь может лишь переписывать документ, причем в некоторых архивах запрещают также пользоваться компьютером. Туда из дополнительных инструментов можно взять только ручку и лупу».

Мечты о новом архиве

Фактически документальная память о репрессиях и репрессированных сейчас во многом находится в распоряжении структур , у которых нет цели сохранять и формировать общенациональную память. Их задача — контролировать информацию. Нельзя сказать, что они не готовы выполнять прямые требования государственных законов или заинтересованы в уничтожении документальной памяти. Они просто с подозрением относятся к любой беспрепятственной работе с контролируемыми ими документам, которые к тому же могут обслуживаться сотрудниками, не ориентирующихся в архивном законодательстве.

Торжество правды «бессмертного барака» с устройством на Лубянке единого архива репрессий советской власти впрочем, о котором мечтает Сергей Прудовский,  пока, разумеется невозможно: «Мы упустили этот шанс 21 августа, когда нам дали повалить Дзержинского.

Но если бы не снос памятника, народ бы просто снес Лубянку.

Тогда ее обитатели были полностью деморализованы. Я хорошо помню, как видел в тот вечер неподалеку от нового здания КГБ возле “Детского мира” сидящих на лавочке двух хорошо одетых молодых людей, не побоюсь этого слова, в жопу пьяных. Они смотрели друг на друга и спрашивали: “Господи, что же теперь с нами будет?” Знали бы они, что уже через десять лет все с ними будет в шоколаде».

«Сейчас в России принята концепция увековечивания памяти жертв репрессий, однако на ее основе нет никакой программы — говорит Александр Макеев. — Мне кажется, должна быть принята какая-то государственная программа, которая бы включала создание единой базы документов по репрессиям и передачу документов из ведомственных архивов». По мнению Макеева, подобные документы должны быть полностью оцифрованы и находиться в открытом доступе: «Бумага есть бумага — неизвестно, сколько она будет храниться. Этот массив документов должен быть выделен в отдельный фонд и полностью обработан. ГУЛАГ и репрессии сталинских лет — прецедент, которому сложно подобрать аналоги и который так или иначе имеет отношения к каждому человеку в нашей стране». Как указывает Макеев, работа Министерства обороны, оцифровавшего и выложившего в открытый доступ базу данных по участникам Великой Отечественной войны, показывает, что сама задача технически реализуема и для ее осуществления требуется лишь воля и финансовые ресурсы.

По мнению Макеева единый архив документов по репрессиям, скорее всего невозможен.

«Учитывая масштаб репрессий, происходивших в нашей стране, у нас, скорее всего, не получится создать единый архив. Возможна лишь единая база таких документов».

Возможно также создание координирующей структуры по обслуживанию этой базы: «С технической точки зрения это было бы удобно. Хорошо если будет существовать консультационная структура, которая бы занималась отправкой запросов пользователей , получением ответов и оказанием других подобных услуг».

Сергей Мироненко, имеющий опыт управления государственным архивом, осторожен в выдвижении новых организационных планов: «Создать новый архив — чрезвычайно сложная вещь. У существующих архивов есть структура, есть опыт работы с этими делами, есть сотрудники. И создавать все это заново — непросто. Лично я бы продолжил практику передачи дел реабилитированных в государственные архивы».

Можно видеть, что любые предложения от самых радикальных до вполне умеренных сводятся к одному: память о репрессиях слишком важное дело, чтобы вверять ее силовым ведомствам.

Архивные фотографии и копии документов: Виртуальный музей ГУЛАГа