Как анархисты промахнулись, потому что не стали стрелять

Вопрос о дате рождения диссидентского движения в СССР до сих пор толком не решен. Одни относят начальную дату к вторжению в Чехословакию в 1968 году и вызванному этим событием митингу, чье название стало мемом — «За нашу и вашу свободу». Другие считают первым актом «Митинг гласности» 5 декабря 1965 года, с не менее знаменитым лозунгом «Соблюдайте свою Конституцию!» Еще один мем, прочно укоренившийся в публицистике и в воспоминаниях — знаменитая формула «дети ХХ Съезда», также претендует на свою долю исторической истины.

Возможно, ответ на этот вопрос мы найдем, изучив историю одной из таких подпольных групп, которая начинала свою активную деятельность под знаменами анархо-синдикализма, вела активную агитацию и была разгромлена, а ее основатели в итоге стали ключевыми фигурами на противоположном — ультраправом фланге диссидентского движения.

Ив Монтан и Мартин Иден

В середине 50-х годов Московский университет стал одним из интеллектуальных центров пост-сталинской оппозиции. Именно там на учебных семинарах вспыхивали самые горячие и неподцензурные дискуссии, на комсомольских собраниях ставились острые вопросы, а уж многочисленные кружки так и вовсе плодились как грибы после дождя. Самой известной была разгромленная в 1957 году на историческом факультете левая группа Краснопевцева, участники которой набрались достаточно смелости, чтобы от кухонных дискуссий перейти к раздаче листовок, за что и поплатились.

Помимо группы Краснопевцева, на истфаке существовала долгое время остававшаяся в ее тени группа Осипова — Иванова. Оба ее основателя даже по меркам тех бурных лет были личностями неординарными.

Владимир Осипов вырос в городе Сланцы Ленинградской области, знаменитого резиновыми тапочками. Поступить на исторический факультет главного университета страны для мальчишки из провинциальной школы казалось делом немыслимым, а он сел за книги, приехал в Москву и поступил.

Внутренний переворот для Осипова свершился в тот момент, когда ради отдыха от научной литературы он прочел роман Джека Лондона «Мартин Иден»:

— Эта книга сыграла колоссальную роль в формировании моего мировоззрения и, соответственно, в моей биографии. Под влиянием «Мартина Идена» я стал читать Ницше.

Я считаю, что мой конфликт с марксистской идеологией был вызван не XX съездом и, вообще, не столько реальной действительностью, сколько именно этой книгой.

Не меньшим оригиналом был и подружившийся с Осиповым на третьем курсе Анатолий Иванов, фигурировавший в истории диссидентского движения под псевдонимами «Новогодний» и «Скуратов». Классический мальчик из интеллигентной семьи, сын учителей русского языка и литературы. С детства полиглот, чей интерес к языкам доходил до японского и даже до языка северных ненцев, а его французский звучал настолько безукоризненно, что на студенческих вечеринках он исполнял под гитару песни Ива Монтана один в один с оригиналом.

Свой первый подпольный кружок Иванов создал еще в 10 классе, в 1952 году, когда за такие вещи сразу отправляли лагерную пыль глотать. Направление кружка можно условно назвать «национал-правозащитным»:

— В него вошли мои школьные друзья: Юлий Лейбович, Борис Цыпкин (потом я привел его на «Маяк»), Борис Шпунт и Евгений Яшиш. Первые трое — евреи, а Евгений Яшиш — караим. Всех нас интересовал национальный вопрос и, в частности, проблемы сосланных народов.

Мы сравнивали географические карты 30-х и конца 40-х годов: была республика — и нет ее.

В последние сталинские годы борьба с космополитизмом соединялась с борьбой против национального самосознания. Так, например, эпосы (туркменский, азербайджанский и др.) были объявлены явлением реакционным, феодальным. (К русским былинам никаких претензий не предъявлялось.) Сосюру раскритиковали за стихотворение «Люби Украйну». Все это как-то будоражило. Мы часто интуитивно нащупывали истину.

В университете Иванов прославился не столько благодаря французским песенкам, сколько тем, что был одним из трех человек на весь факультет, кто умудрился не вступить в комсомол (дело немыслимое для студента в те годы). А заодно он сумел и «откосить» от службы в армии благодаря выдуманному психиатрическому диагнозу. Пометка «шизофрения» в личном деле впоследствии не раз будет помогать ему избегать тюрьмы, так что Анатолия Иванова можно смело записывать в ряды пионеров манипуляций психиатрическим диагнозом в СССР.

Пока Владимир Осипов штудировал Ницше, Анатолий Иванов открыл для себя Бакунина и на его основе изобрел свой собственный «анархо-синдикализм», благодаря которому стал неформальным идеологом как истфаковского кружка, так и всех будущих полуподпольных групп, создававшихся на его основе.

От бурлящего истфака до «Маяка»

Разгром кружка Краснопевцева привел к масштабной охоте на ведьм по всем гуманитарным факультетам. Разумеется, вычислили и группу Осипова — Иванова, благо она и не особенно скрывалась. Все разговоры велись практически в открытую, а Осипов и вовсе прогремел на весь факультет тем, что в декабре 1957 года на семинаре по истории КПСС прочитал доклад «Комитеты бедноты в 1918 году как орудие борьбы коммунистической партии с русским крестьянством». Правда, по другим сведениям, доклад назывался все же «Роль комитетов бедноты в преобразовании деревни», но суть была именно такова.

28 декабря состоялось комсомольское собрание, где был поставлен вопрос об исключении обоих: «Пока на факультете не переведутся Ивановы — не перестанут плодиться Осиповы». Но Осипов явился на это судилище, сверкая значками за освоение целины, и стал отстаивать свое право на свободу научной дискуссии в стиле «а что я такого сделал-то?» К тому же его взяли на поруки многочисленные друзья, так что исключили только Иванова. Через год, благодаря участию родителей, он восстановился на заочном отделении — шла еще первая волна оттепели, и времена были на редкость либеральными.

Дальнейшая деятельность в формате студенческого кружка на истфаке была уже невозможна, и настала пора либо что-то менять, либо расходиться. Осипов предлагал вербовать сторонников среди студентов столичных ВУЗов, в частности, Литинститута, где у него было немало приятелей. Иванов засел за свой теоретический труд «Рабочая оппозиция», который станет идеологической основой их группы.

— В этой работе я показал историю двух направлений в социализме: нехорошего и неправильного марксистско-ленинского и другого, ему противостоящего, — я только что проштудировал Бакунина, и мне очень понравилось, как он разделывает Маркса. Я проводил линию через «рабочую оппозицию» к югославским рабочим советам и даже к венгерской революции 1956 года.

В этот самый момент оба приятеля то ли вместе, то ли по отдельности, гуляя по центру Москвы наткнулись на «Маяковские чтения»...

Ни Иванов, ни Осипов стихов под памятником не читали, зато активно вербовали сторонников. К октябрю 1958 года в состав группы уже входили еще один Анатолий Иванов (по кличке «Рахметов», куратор художников-нонконформистов, ставший персонажем знаменитого фельетона «Жрецы “Помойки №8”»), поэт и переводчик Александр Орлов, писавший под псевдонимом «Нор», Евгений Щедрин, Татьяна Герасимова и другие. Члены кружка в основном собирались в московском Рабочем поселке на квартире у Иванова-Рахметова , где занимались обсуждением «Рабочей оппозиции», чтением стихов и подготовкой к изданию собственного литературного альманаха.

Дело Иванова — Авдеева

Погорела эта группа случайно, благодаря знакомому Иванова — «Новогоднего» еще по студенческому кружковству, выпускнику МЭИ Игорю Авдееву. После института Авдеев уехал в родной Новокузнецк, тогда еще носивший имя Сталинск-Кузнецкий. Там он, видимо, собирался развернуть такое же движение, как и в Москве, для чего попросил Иванова написать подробную статью о деле Краснопевцева, а заодно увез с собой экземпляр «Рабочей Оппозиции», списки стихов поэтов из-под «Маяка» и прочий самиздат. Со своими московскими товарищами он продолжал активную переписку. Это его и сгубило.

Как-то раз Авдеев уехал из города на довольно длительный срок, но на свою беду забыл перед этим опустошить почтовый ящик.

Очередное письмо от Иванова нашла его мать, вскрыла, прочла… и немедленно отнесла в КГБ.

Именно в таком виде эта история излагается в составленном Михаилом Хейфецем большом очерке-интервью «Русский патриот Владимир Осипов», опубликованном в парижском журнале «Континент» в 1981 году. По времени его можно считать наиболее ранним рассказом Осипова о тех событиях.

Сотрудники новокузнецкого КГБ тут же взяли Авдеева, провели обыск и изъяли у него всю крамолу. Вести дело дальше они не стали, а вместо этого отослали и арестанта, и все собранные ими материалы в Москву. 31 января 1959 года Иванова схватили прямо в читальном зале Исторической библиотеки и отвезли на Лубянку. Осипов попытался выступить с протестом прямо на лекции, за что был немедленно исключен и из комсомола и из университета:

— И тут я рванулся вперед. Выскочил рядом с кафедрой и на всю аудиторию крикнул, что арестован наш това­рищ Иванов, сейчас он сидит в тюрьме КГБ, сейчас, может быть, в эти часы его пытают, и я призываю всех, кто знал его, каждого, кто как может, выразить свой протест…

— Кричал в аудиторию, а видел, ка­жется, одного профессора: он стоял около кафедры и смотрел на меня с такой жалостью, будто вот меня на его глазах засыпают, живого, могильным прахом.

Суд состоялся 5 мая 1959 года. Удивительно, но имея на руках двух подследственных, один из которых уже дал показания, массу компромата на обоих, и полный набор изъятой запрещенной литературы, московские кагэбешники в итоге то ли не смогли, то ли не захотели зафиксировать сам факт существования организации. В сносках взятого Хейфецем интервью есть эпизод, проливающий немного света на этот вопрос:

— Однажды Осипов пришел в военкомат на очередную отметку, а учреждение как раз переезжало в соседнее помещение. Осипова какая-то девушка из делопроизводителей попросила помочь отнести туда папки с бума­гами. Среди них оказалось его дело. К обложке прикреплена за­писка: «Звонил уполномоченный КГБ, Осипов исключен из универ­ситета за принадлежность к антисоветской группе». Володя отодрал листок и выбросил его в урну… Я спросил его, узнав об этом: «А откуда ГБ знало о существовании группы?» Он промолчал. «Мо­жет быть, Иванов что-нибудь выболтал на следствии — не для про­токола, а так, для контакта со следствием?» Володя хмуро сказал: «Не надо про это. Доказательств нет — и не надо».

9 февраля 1959 года состоялся суд, на котором в качестве обвиняемых фигурировали только Иванов и Авдеев. Последний получил шесть лет по еще не отмененной тогда 58-й статье, а Иванова выручил диагноз: вместо лагеря его отправили в Ленинградскую спецпсихбольницу. Когда он прибыл, выяснилось, что местный контингент обильно разбавлен точно такими же антисоветчиками, среди которых попадались поэты, участники разных подпольных кружков и даже украинские националисты. Там же Иванов познакомился и подружился с марксистом Виталием Ременцовым, которому еще предстояло сыграть свою роль во всей этой истории.

На будущий год — у «Маяка»

Тем временем оставшийся на свободе Осипов воевал с системой по-своему. У него появилась жена и родилась дочь, надо было как-то определяться в жизни и заканчивать образование. О восстановлении в МГУ не могло быть и речи, но на короткое время Осипову удалось, подчистив анкету, поступить на заочный первый курс исторического факультета Московского педагогического института им. Ленина, (позднее МПГУ). Но вскоре обман раскрылся. Решив получить очередную отсрочку от армии, Осипов в качестве причины указал в учетной анкете свое обучение в Педагогическом. Из военкомата в деканат тут же полетел «сигнал» и через две недели Осипова исключили за «сокрытие сведений при поступлении». Два месяца спустя ему как-то удалось пристроиться в совсем уж заштатный Московский заочный педагогический институт, где он и получил свой диплом.

В августе 1960 года Иванов вышел на свободу. Друзья встретились — и обнаружили, что «Маяковские чтения», вроде бы разбежавшиеся в прошлом году, возобновились, и теперь проходят каждые выходные. В этот период там как раз случился раскол на группы «поэтов», желавших заниматься чистым искусством, и «политиков», которые намеревались преобразовать сборище под памятником в некое общественное движение.

Поскольку чтение стихов у «Маяка» проходило под непрерывным прессингом со стороны милиции и комсомольских оперотрядов, «политики» выдвинули из своих рядов нечто вроде службы безопасности.

Список этих отчаянных ребят, дравшихся с комсомольцами и отбивавших у милиции задержанных, с тех пор считается чуть ли не каноническим перечнем отцов-основателей диссидентского движения: Буковский, Галансков, Бокштейн, Кузнецов, Хаустов…

И, конечно же, в этом списке фигурировали как Осипов, так и оба Иванова — «Новогодний» и «Рахметов». Для них дежурства у памятника Маяковскому и все связанное с ними — издание подпольных альманахов, организация философских семинаров и помощь своим — стали второй работой. Оба ушли в нее с головой настолько, что Осипов не успел заметить, как рухнули его отношения с женой:

 — Наш брак был безобла­чен, и вдруг она мне сказала, что любит другого. Не­делю я лежал в постели, не в силах двинуться с места, но, видно, организм был силен: через неделю встал и ушел в работу.

Сейчас, разбирая эту историю, труднее всего хоть как-то разделить группу Осипова — Иванова и «маяковцев». Буковский, к примеру, в группу не входил, поскольку, видимо, уже тогда стал твердым противником любых вариантов левой идеи, но явно посещал некоторые собрания, Галансков — то ли входил, то ли нет, Хаустов и Кузнецов и Шухт — входили. Помимо них к группе примкнули студент Плехановского института Вячеслав Сенчагов, Анатолий Щукин и Виктор Вишняков, читавший у Маяка стихи под псевдонимом «Ковшин».

Идеологической основой группы был по-прежнему анархо-синдикализм в ивановском изводе, но теперь помимо Бакунина и «Рабочей оппозиции» , ее участники читали еще и «Рабочие советы в Югославии» Ашера Делеона, «Против Советской России» Каутского и «Размышления о насилии» Жоржа Сореля.

Вот только активная деятельность группы по-прежнему сводилась к кухонным спорам на квартире Иванова-«Рахметова» и чтению стихов. Драки с оперотрядовцами у «Маяка» безусловно добавляли адреналина , но не вносили никакой осмысленности. В конце концов Осипову это надоело, и он сел и написал проект создания подпольной анархо-синдикалистской организации. 28 июня 1961 года документ был зачитан Иванову, Хаустову, Сенчагову и приятелю Галанскова Анатолию Викторову на лавочке у пруда в Измайловском парке, после чего был сожжен.

Программа Осипова способствовала сплочению рядов, однако главный вопрос «что делать?» по-прежнему оставался. Наконец, решено было перейти к пропаганде среди рабочего класса. Страну в это время все еще лихорадило от массовых волнений, начавшихся после смерти Сталина. В частности, 30 июня и 9 июля 1961 года произошли вызванные милицейским беспределом беспорядки в Муроме и Александрове.

Было решено направить туда своих людей, чтобы на месте опросить свидетелей и написать листовку с подробным изложением событий. В Муром съездили Кузнецов и Сенчагов, в Александров — Осипов, Кузнецов и Хаустов. Правда, листовку они так и не составили.

А потом Иванов предложил убить Хрущева.

Операция «Космонавт»

Исторической правды ради стоит отметить, что идея совершить покушение на главу советского государства, первой пришла в голову не Иванову, а его знакомому по Ленинградской спецпсихбольнице Виталию Ременцову. Сам он был личностью по-своему примечательной, к тому же явно темнил насчет своего прошлого: то говорил, что учился в мореходке и был арестован за попытку перехода границы, то — что он был сотрудником КГБ и что его упрятали в психушку за протесты против репрессий. Но о покушении на Хрущева мечтал уже тогда, иначе, по его словам, «пройдет еще несколько лет, народу заткнут рот кукурузой и забудутся сталинские преступления».

Тогда Иванов только смеялся над комичностью ситуации: ну надо же, двое «политических психов», лежа на соседних койках обсуждают перспективы устранения лидера второй сверхдержавы мира.

А уже на свободе неожиданно принял идею Ременцова как свою.

Роль триггера тут сыграла чрезвычайно активная внешняя политика первого секретаря КПСС. Карибский кризис еще не случился, но уже был Берлинский, и был знаменитый ботинок на трибуне ООН — с точки зрения Иванова Хрущев превратился в явную угрозу всему миру:

— Мы считали: Хрущев ведет авантюристическую политику, направленную на эскалацию войны, и я высказал мысль, что возможен вариант «Гаврило Принцип наоборот», то есть одним выстрелом предотвратить войну.

Ременцов настойчиво предлагал себя в исполнители, но Иванов решил его не задействовать — слишком странный персонаж с непонятным прошлым, и к тому же много болтает. Вторым кандидатом в «Принципы наоборот» стал Кузнецов, который даже попытался устроиться почтальоном поблизости от правительственной трассы, чтобы найти удобную позицию для стрельбы.

У одного из знакомых Хаустова удалось разжиться мелкокалиберной винтовкой, точнее, получить разрешение взять ее, «когда понадобится». Для чего была нужна мелкашка, знакомому не сказали. Когда стало ясно, что затея с засадой на правительственной трассе обречена на провал, Иванов и Осипов решили следовать путем Гаврилы Принципа до конца и стрелять там, где Хрущев будет ближе всего к народу — во время регулярно повторявшегося в те годы ритуала торжественной встречи космонавтов. Эта идея и дала название всей операции.

Со дня полета Гагарина и вплоть до покушения на Брежнева лейтенанта Ильина в 1969 году, этот однажды разработанный ритуал практически не менялся. Глава Советского государства отправлялся лично встречать космонавтов в аэропорт во главе кортежа, затем на въезде в город космонавтов пересаживали в открытый лимузин, из которого герои приветствовали встречавших их москвичей, в то время как машина Первого секретаря КПСС перестраивалась в хвост за ними, и в таком составе процессия въезжала в Кремль. Кузнецов и Хаустов даже сходили на пару таких торжественных встреч, чтобы прикинуть место для снайперской «засидки»

 — На очередной встрече обсуждалось, что конкретно надо сделать. «Вот мы с Хаустовым пойдем, разведаем маршруты». В следующий раз мы говорим: «Ходили, ничего подходящего нет».

План «Космонавт» разбился о банальную баллистику. Вскоре стало ясно, что достать машину с Хрущевым из мелкашки не получится, а где взять настоящую винтовку, участники группы не знали. Заметим, что дело было в 1961 году, когда «копаное» оружие времен войны все еще регулярно попадало в руки деревенских охотников и промысловиков. Но подпольная организация анархо-синдикалистов Иванова — Осипова состояла из поэтов и городских книжных детей, не имевших обо всем этом ни малейшего понятия, так что идея с покушением заглохла сама собой. Для членов группы — но не для всех остальных, и не для КГБ

Недобрый совет папы Артемия Троицкого

В круг Иванова и Осипова входили самые разные люди: студенты, поэты, художники. Не было лишь людей, умеющих держать язык за зубами. И это при том, что ролевой моделью для советских диссидентов во все времена служила знакомая каждому советскому ребенку с ранних лет официальная лениниана и весь остальной нарратив о ранних годах большевистской партии, где слово «конспирация» встречалось едва ли не чаще, чем слово «коммунизм». Так или иначе, но о готовящемся покушении на Хрущева вскоре знал почти весь «Маяк».

Не входившая в группу Иванова — Осипова часть «политиков», разумеется, ужаснулась. Галансков со своими друзьями задумал своего рода контртеррористическую операцию: в день следующего прилета космонавтов похитить и изолировать Иванова. А Буковский решил устроить Осипову допрос под гипнозом, но тот оказался еще хитрее и применил испытанный русский народный способ защиты от любых манипуляций с психикой — глубоко и основательно напился:

—…Мы его расспрашивали, но он говорил какие-то мало связанные вещи. Он как бы и не отрицал, но было понятно, что он многое просто фантазирует и несет какую-то чушь. Например: «Когда мы придем к власти, мы переименуем проспект Ленина в проспект Дага Хаммаршельда».

Я запомнил эту деталь, потому что она меня очень поразила, — самая маленькая забота у меня тогда была, как переименовать проспект Ленина.

Панический страх, который испытали «политики» с площади Маяковского тоже можно понять — все они были детьми 30-х годов и успели в сознательном возрасте застать те времена, когда за одну, высказанную пусть в самой иносказательной форме, мысль о покушении на Сталина расстреливали даже школьников. Всем было ясно, что у Иванова с Осиповым ничего не выйдет, но последствия для всего Маяка могли бы стать катастрофическими.

Слабым звеном оказался студент-плехановец Вячеслав Сенчагов. Осипов в своем интервью Хейфецу говорил о нем, как о внедренном в ряды «маяковцев» агенте госбезопасности, но, скорее всего, он был обычным парнем, оппозиционным лишь в силу возраста и до смерти испугавшимся, когда стало ясно, что дело принимает настолько серьезный оборот. Так или иначе, узнав о подготовке покушения, Сенчагов запаниковал и решил обратиться за советом к своему бывшему учителю истории, а на тот момент — сотруднику ИМЭМО АН СССР, другу Че Гевары и отцу будущего рок-критика Артемия Троицкого Киве Майданику. Ну, а тот посоветовал честно рассказать обо всем КГБ.

Сенчагов так и поступил, а заодно постарался вывести из-под удара тех, кого он считал хорошими ребятами. В своих интервью Осипов примерно так передавал содержание этого доноса, который ему давали читать на следствии:

— Я, Сенчагов, и т. п., ходил на площадь Маяковского, где встретил молодых людей, среди них много наших, советских парней, которые любят нашу советскую власть, толь­ко немножко отклоняются в области литературы и искусства. Это Галансков, Хаустов и другие. Но среди этой, в основном советской молодежи, оказалось не­сколько негодяев-антисоветчиков, ведших активную организационную и подрывную работу и готовивших покушение на дорогого вождя Н. С. Хрущева: Осипов, Кузнецов и Иванов.

И начались аресты, которым никто из причастных даже не удивился. Как вспоминал несостоявшийся «Принцип наоборот» Эдуард Кузнецов:

— Мы с Хаустовым говорили: слишком много сделано и наболтано, и все на виду, — ничего удивительного, если нас арестуют. Я был уже психологически готов к аресту… Во всяком случае, когда за мной пришли, я не впал в панику.

И все-таки не террористы

6 октября 1961 года Иванова и Осипова арестовали. Заодно к делу пристегнули Ременцова и Бокштейна — пламенного «маяковского сумасшедшего», пытавшегося под памятником агитировать против советской власти даже милиционеров и комсомольских оперотрядовцев, если те соглашались его слушать.

Осипов оказался одним из последних заключенных знаменитой внутренней тюрьмы на Лубянке. Как раз в это время изолятор и следственный отдел в Лефортово были достроены, и его вскоре перевели туда.

Удивительно, но самые подробные показания в этом деле принадлежали Иванову. Заняв позицию «я — сумасшедший и ни за что не отвечаю», он выдал буквально всех, включая Ременцова, о существовании которого его московские друзья даже не знали. Самое удивительное, что Осипов Иванова потом простил:

— Я из лагеря написал его родителям, упрекал их: я за него же выступал, а он меня предал! Получил от них ответ: Володя, дорогой, как вы можете в чем— то упрекать нашего сына? Вы знаете — он психически больной человек, зачем же вы завели с ним какие-то серьезные дела? …И я подумал: а ведь верно, на себя надо сердиться — и прошла злость, годы все-таки это длилось… Остыл.

Еще более удивителен другой момент: в обвинительном заключении подготовка к покушению на Хрущева фигурировала ИСКЛЮЧИТЕЛЬНО как риторическая фраза, мол «посмотрите какие плохие ребята, они же в первого секретаря стрелять собирались«:

— Активизируя свою преступную деятельность, обвиняемые ОСИПОВ, КУЗНЕЦОВ совместно с ИВАНОВЫМ в августе—сентябре 1961 года в своём кругу высказывали террористические намерения в отношении Главы Советского правительства.

В наши дни, когда тренировки страйкболистов ФСБ с легкостью интерпретирует как «подготовку к совершению террористического акта» (дело «Сети»), а выезд за город для того, чтобы пострелять по банкам из легального карабина «Сайга» — как «подготовку к насильственному свержению конституционного строя» (дело «Нового величия«) — это, конечно же, выглядит как совершенно немыслимый гуманизм.

Невероятно, но факт — КГБ в то время делал упор не на расправу, а на профилактику возможных угроз.

Пристегнуть к делу Иванова — Осипова страшную статью за терроризм им ничего не стоило: и показаний, и иных доказательств хватало. Но задача состояла не в том, чтобы посадить как можно больше народу, требовалось получить от партийного руководства санкцию на ликвидацию потенциально опасного «рассадника антисоветчины» под памятником Маяковскому. Все остальное, включая дальнейшую судьбу обвиняемых, КГБ уже не интересовало.

На сей раз группу Осипова-Иванова судили уже по новому УК РСФСР, по статьям 70-й ч.1 («Антисоветская агитация и пропаганда«) и 72-й («антисоветская организация«). Осипов и Кузнецов получили по семь лет, а Бокштейн, которому вменяли только агитацию — пять. Иванов с Ременцовым как «психи» были выведены из процесса, осуждены отдельным закрытым судом и направлены в спецбольницы. Причем Ременцов поехал обратно в знакомую ему Ленинградскую спецпсихбольницу, а Иванова отвезли в Казань, где контингент состоял уже из самых настоящих уголовных психопатов.

— Я просидел там два года. Должен отдать должное врачам: никакого лечения ко мне не применялось, ни таблеток, ни уколов. Как острили наши ребята, только стенотерапия и решеткотерапия.

Как перестать беспокоиться и стать националистом

Осипов попал в 17 лагерь мордовского Дубровлага — система нумерации и местная топонимика оставалась еще сталинской. Именно в это время у него и происходит резкий сдвиг вправо по шкале политической ориентации. Все началось с конфликтов с образовавшимися на зоне национальными землячествами — у эстонцев, украинцев и других была хоть какая-то самоорганизация, в то время как русские заключенные существовали сами по себе. А затем произошел эпизод, который Осипов будет раз за разом повторять в каждом своем интервью:

— Я услышал рассказ эстонца, принимавшего участие в советско-финской войне на стороне финнов, как он косил из пулемета русских солдат. Идиот-генерал посылал их прямо на огонь. Никаких военных хитростей, никакого обхода — гора трупов. «Я строчу справа налево, слева направо — одни падают, другие идут и идут. Я уже не могу — кожа с рук слезает, пулемет раскален, а они все прут».

Я был буквально потрясен: никто не думает о нашем народе, гонят на убой.

Не спал двое суток и встал уже националистом. Вся анархо-синдикалистская дребедень сразу отпала. С этого времени я считаю себя православным русским националистом, державником, сторонником Российской империи и монархистом. Конечно, в деталях что-то менялось, что-то углублялось, что-то шлифовалось, но основное мое кредо — за веру, царя и Отечество — сохранилось по сей день.

Из лагеря Осипов вышел законченным русским националистом православно-монархического толка, причем в тот момент, когда на этом фланге диссидентского движения еще не было ярких фигур (Солженицын придет к аналогичным убеждениям лишь 10 лет спустя). На свободе он немедленно включился в создание инфраструктуры правого диссидентства, и следующий его арест будет связан уже с изданием крайне шовинистического журнала «Вече».

Однако эти взгляды не помешали Осипову написать письмо чернокожей коммунистке Анжеле Дэвис с просьбой ходатайствовать перед советским правительством об освобождении Буковского, Огурцова и генерала-диссидента Петра Григоренко.

В 1988 году Осипов создал неформальное объединение «Христианско-Патриотический Союз» и весь его дальнейший путь был связан с подобными организациями, борьбой за Крым, поддержкой войны в Чечне, движением «Держава» Александра Руцкого, «Русским маршем», «Союзом православных хоругвеносцев» и прочим обязательным набором для седобородых старцев, марширующих под черно-бело-желтыми имперскими знаменами с иконами на руках. В наши дни Осипов по-прежнему диссидент и все так же конфликтует с властями. Так, в 2011 году в Александровском городском суде рассматривался вопрос о признании экстремистской литературой его воспоминаний «Корень нации. Записки русофила», но дело развалилось и книга свободно продается на Озоне.

Верный студенческой дружбе Иванов после своего освобождения также поменял взгляды , стал писать статьи для «Веча», но потом отошел от Осипова, а в перестройку активно поддерживал общество «Память». Со свойственной ему оригинальностью, он так и не записался в православные, а вместо этого сошелся с неоязыческой фракцией движения, так называемыми «емельяновцами». С тех времен политической активности он не проявлял.